Правовая система России периода Империи

Эпоха Петра I

В период имперского этапа развития отечественной истории традиционное общество подверглось во многом насильственной трансформации, в результате которой привычный порядок непосредственно столкнулся с рационализмом Запада и внешне, после длительной борьбы, потерпел поражение. Внешним же это поражение было лишь потому, что уйдя в тень, народные представления не перестали воспроизводиться среди подавляющего большинства сельского населения и, отчасти, горожан, которые, как и крестьяне, в массе своей были неграмотными. Хотя бы поэтому адекватное восприятие европейского законодательства и правопонимания, начавших активное проникновение в Россию при Петре I, было крайне затруднено, и их рецепция могла дать определенные результаты лишь в крупных городах. Сама рецепция права, по обоснованному мнению В.А. Рыбакова, характеризуется следующими чертами:

это заимствование иностранного права;
заимствование добровольное;
заимствование, не ограниченное во времени, в пространстве и по кругу субъектов.

Несмотря на неподготовленность менталитета россиян, воздействие западной юриспруденции с годами только усиливалось, что позволяет нам согласиться с точкой зрения А.М. Величко о том, что «изучение хода реформ как самого Петра, так и его преемников позволяет сделать категорический вывод о том, что следует говорить не об отдельных этапах заимствования тех или иных правовых идей, а о постоянной интервенции западной правовой культуры в целом. Этот довод подтверждается хотя бы тем фактом, что, во-первых, данный процесс имел постоянный все более усиливающийся характер, а во-вторых, связан с различными по своему содержанию политико-правовыми идеями, принадлежность которых западной культуре не вызывает никакого сомнения».

К чему же можно свести эти идеи? Прежде всего, в Россию извне стали проникать новые представления о стиле жизни и поведения. Размеренный, патриархальный уклад не мог способствовать модернизации страны в кратчайшие сроки. Следовательно, бросавшаяся в глаза иностранным наблюдателям отсталость России могла быть преодолена только путем «революции сверху». Именно в этом - особенность цивилизационного пути России в последние три столетия. Можно только согласиться с позицией М.С. Когана, утверждающего, что «Поскольку переход от традиционного типа культуры, укорененного в феодальном обществе, к связанному с развитием капитализма персоналистскому, личностно-креативному ее типу осуществлялся в разных странах в разных конкретных условиях и в разное время, он не мог протекать линейно: в частности, в России он начался только в XVIII веке, инициированный петровскими реформами, в виде "революции сверху", преодолевшей жестокое сопротивление господствовавших социальных сил - и в политике, и в экономике, и в религиозном, нравственном, эстетическом сознании…».

В процессе вестернизации в среде правящего слоя определенную значимость приобрела теория естественного права в ее консервативном, авторитарном варианте, идущем от идей Т. Гоббса, а не в либеральной трактовке Д. Локка. Также существенное влияние на воззрения части дворянской элиты оказали труды С. Пуффендорфа, одновременно выступавшего за признание ряда политических прав подданных (свобода совести) и создавшего логически стройную концепцию полицейского государства, принятую политической верхушкой России в начале XVIII столетия.

В практической же плоскости основной чертой как петровской эпохи, так и всего российского «века Просвещения», было значительное пренебрежение власти к собственному народу и законодательству, постоянное нарушение последнего со стороны ускоренно формировавшейся имперской бюрократии. По сути, за внешне новыми формами властвования стояли прежние «вотчинные» нравы. Соответственно, восприятие права оставалось на чисто эмпирическом уровне, хотя и предпринимались попытки создать при новоучрежденных коллегиях особые школы для подготовки будущих «законоискусников». Результат же деятельности таких школ, как констатирует В.А. Томсинов, оказался плачевным, так как «молодые люди учились в них в большей мере канцелярскому стилю, навыкам красивого и грамотного письма, нежели основам юриспруденции. Кроме того, подготовка законоискусников исключительно путем практических упражнений при отправлении дел в канцеляриях и судах требовала длительного времени.

Российское законодательство представляло собой огромную, постоянно возраставшую в своем объеме и при этом бессистемную массу нормативных актов. Очевидно, что в этих условиях более эффективной для обучения юриспруденции становилась система юридического образования, существовавшая в рамках западноевропейских университетов и предполагавшая изучение устойчивых, сущностных свойств правовых институтов - закономерностей их развития и функционирования, выработку навыков юридического мышления, усвоение знаковой системы юриспруденции - ее понятийного и терминологического аппарата».

Кроме всего прочего, достаточно широко практиковались внесудебные способы разрешения конфликтов, а сам суд так и не был полностью отделен от администрации (произошло окончательное отделение лишь полтора века спустя, в эпоху Великих реформ Александра II).

С позиций социально-антропологического подхода к праву следует отметить тот факт, что успешная рецепция возможна только тогда, когда духовно-культурная и социально-экономическая сферы жизнедеятельности общества достаточно развиты. Господство же обычного права в системе соционормативных регуляторов, наоборот, тормозит поступательное движение реформы правовой системы. В этом контексте целесообразно постараться определить специфику отечественного права как целостного социально-культурного феномена и выделить его стилевые особенности. Согласно В.Н. Синюкову, параметрами русского правового стиля выступают:

развитие структуры права;
характер нормативно-правовой техники законотворчества;
изменение типов правового регулирования правового статуса личности;
динамика социальной и духовной ориентированности права, его функций, взаимосвязей с государством и обществом;
изменения в соотношении национального и иностранного элементов в рецепции правового материала.

Позиция В.Н. Синюкова, по существу, сводится к признанию изменений правовой системы России XVIII столетия регрессивными. Как отмечает ученый, «наступление в XVIII в. социальной модернизации на основе насильственной этико-правовой революции связано с глубокими тектоническими подвижками в русской культуре, которые готовили будущие великие потрясения правового сознания, нашедшие впоследствии воплощение в русской правовой реформации советского периода. Политическая ассимиляция привела к кризису классические каноны права Московского государства, выразившись в стремлении к преобразованиям жизни в соответствии с неким рациональным идеалом, почерпнутым в конкретной философской или моральной норме, культурном правиле, сумбурно взятом из права европейских стран».

Повседневная жизнь большинства россиян XVIII в. не часто сталкивала их с законом, а когда это все же происходило, то конечный результат был почти всегда предсказуем (за исключением случаев принадлежности сторон к привилегированным сословиям). Прививая на русскую почву европейские порядки, Петр Великий и его ближайшие преемники редко обращали внимание на качественные (содержательные) стороны происходящего. Европеизация высших слоев продолжала соседствовать с традиционализмом основной массы населения. По мнению Г.В. Вернадского, к которому мы присоединяемся, «правовая жизнь Русского государства до XVIII в. покоилась в значительной степени на обычае, сквозь который, однако, к XVIII в. все энергичнее пробивалось влияние права римско-византийского (при посредстве кормчих, законодательных сборников византийским императоров и Литовского Статута). Начиная с Петра Великого, единственным источником права делается воля законодателя; это период правотворчества императорских указов; лишь в толщу крестьянской жизни медленно проникают новые начала. При этом (особенно в XVIII веке) законодатель усиленно ищет образцы правовых норм на Западе - в Швеции, немецких государствах, отчасти во Франции и Англии».

Действительно, с начала XVIII века количество нормативных актов, исходящих от верховной государственной власти, возрастает во много раз, что приводит к образованию новой системы русского права, построенной по иерархическому принципу:

1. Регламенты - нормативные акты, издаваемые только монархом и определяющие структуру, статус и направления деятельности отдельных государственных учреждений.

2. Манифесты - нормативные акты, издаваемые монархом и обращенные ко всем жителям страны (содержали в основном декларативные нормы).

3. Именные указы - нормативно-правовые акты, издаваемые монархом и адресованные конкретным учреждениям и должностным лицам (носили правоприменительный характер).

4. Указы - нормативные акты, издаваемые монархом или Сенатом и направленные на разрешение конкретных дел.

5. Уставы - сборники правовых норм, регулирующие определенную сферу государственной деятельности.

Правовая реформа не пошла вглубь, а внедрялась поверхностно и чисто механически. Это выражалось, например, в некритическом заимствовании многих положений европейского уголовного законодательства, основанного на Уголовном Уложении Карла V 1532 г. («Каролина»). Для Германии XVI века «Каролина» была шагом вперед, так как это Уложение «сделало не во всем последовательную попытку ввести уголовную репрессию в рамки жесткой (насколько было возможно по времени) законности: в случае каких-либо не предусмотренных прямо в законах преступлений или обстоятельств судьи не могли прибегать к столь привычной Средневековью аналогии, но обязаны были запросить вышестоящие суды или юридические консультационные учреждения. Среди них одно из первых мест отводилось университетам». Однако в российских условиях внедрение положений «Каролины», закрепленных в «Воинском Артикуле» 1715 г., привело к значительному ужесточению системы наказаний (причем под юрисдикцию «Артикула» подпали и гражданские лица). Кроме того, сам «Артикул» опирался на соответствующий нормативный акт шведского короля Густава-Адольфа, т.е. рецепция уголовного законодательства в России петровской эпохи носила чрезвычайно широкий характер, и одновременно многие новые узаконения не были адаптированы к условиям места и времени (многие рецепированные акты сохранили иностранную терминологию, не имевшую аналогов в русском языке).

Разумеется, в такой ситуации сложно говорить о росте правосознания и формировании нового типа правопонимания. Современник петровских преобразований, один из немногих ученых, чьи идеи остаются актуальными и в наше время, Ш. Монтескье, заметил по поводу методов великого преобразователя России: «Народы, как правило, очень привязаны к своим обычаям, и лишать их этих обычаев при помощи насилия значит делать их несчастными: поэтому надо не изменять обычаи народа, а побуждать народ к тому, чтобы он сам изменил их».

С позиции социальной антропологии вопрос о значимости обычая для русского человека XVIII столетия, в принципе, не может получить однозначного разрешения. Традиционализм, помноженный на значительную религиозную нетерпимость, порождал стремление части правящего слоя и большинства сельского населения отгородиться от остального мира (до 1702 г. формально действовал запрет на въезд иностранцев в Россию, а уже въехавшим было запрещено строить церкви и селиться по собственному желанию в городах). Режим автаркии только консервировал синкретизм общественного сознания (право, нравственность и вера не были четко разграничены, что сближало мировоззрение россиян с воззрениями народов Востока). Если общественно-политическое и правовое развитие Запада шло в целом поступательно, то наше Отечество периодически совершало резкие повороты, сопровождавшиеся насильственной ломкой прежнего уклада жизни и медленным распространением новаций. В правовой сфере эти процессы были, пожалуй, наиболее зримы.

Общеизвестно, что стимулом теоретической юриспруденции выступают кодификационные работы. В России же, как отмечают многие исследователи, и в частности Г.С. Фельдштейн, «кодификационные опыты эпохи, следующей за Уложением 1649 г., на пространстве времени вплоть до появления известной екатерининской Комиссии свидетельствуют с очевидностью, что они ни приемами своей работы, ни самыми результатами деятельности не обнаруживают на себе влияния научной юриспруденции. К факту о том, что юристы наши не обращаются к юридической литературе в качестве подспорья при выполнении их практических задач, присоединяются и данные, находящие подтверждение в характере результатов их творчества. Типичной для этого времени является такая работа наших юристов, которая направлена на сводку разновременных постановлений при помощи простого приписывания их к старым узаконениям и на заимствование, далее, целиком западноевропейских сборников с приспособлением их для тех потребностей, которые предъявляет практическая жизнь».

Нужно, разумеется, учесть и тот факт, что государственное законодательство по мере накопления нормативных актов и расширения сферы их действия делается все менее совместимым с обычным правом, господствовавшим в традиционном обществе. Примером такой несовместимости может выступать правовое развитие Запада в VI-XIII вв. Локализация политического бытия после распада Западной римской империи в 476 г. вплоть до эпохи становления национальных государств XII-XIII вв. опиралась на множество «малых обществ» отличавшихся мозаичностью структуры и слабостью (или даже отсутствием) политических институтов. Обычное право в такой системе ценностей оказывалось частью единого, нерасчлененного сознания средневекового человека, гармонично вписывалось в его ментальные установки. Известный исследователь Г. Берман в этой связи отмечает: «Как и во многих незападных культурах, основное право народов Европы с VI по Х вв. было не навязанным сверху сводом правил, а, скорее, неотъемлемой частью коллективного сознания, "коллективной совестью" общины. Сам народ творит закон и суд на своих собраниях; когда короли утвердили свою власть над законом, это было сделано с намерением руководить обычаем и правовым сознанием народа, а отнюдь не переделывать его. Узы рода, сеньории, территориальной общины и были законом».

Законность управления и легитимность власти в такой системе ценностей выступали в качестве форм соблюдения обычая, следования его принципам как правящей группы, так и основной массы подданных. Нарушение норм обычного права могло повлечь за собой изгнание правонарушителя из общины, а власть правителя ограничивалась особым советом знати, опиравшейся на специально принимаемый закон, яркий пример которого - Великая Хартия вольностей 1215 г. в Англии. Эволюция правопонимания на Западе в целом осуществлялась поступательно, но без резких изменений до эпохи кодификации, связанной с деятельностью Наполеона I.

В России же ситуация была совершенно иной. XVIII столетие, начавшись с петровской модернизации, почти не затронуло сущностные стороны взаимоотношения государства и личности. Идея законности признавалась как формальный принцип, не изменив политическую практику. Требовать уважения к себе может только человек, осознающий собственную индивидуальность и стремящийся оградить себя от произвола власти. Персоналистский тип культуры в России пробивал себе дорогу с очень большим трудом.

С одной стороны, «значительная часть общества петровского времени с полной готовностью обратилась на путь усвоения западной культуры и легко поддавалась иноземным влияниям. Подражание иностранному тем легче получило широкое распространение в русском обществе начала XVIII века, что оно было лишь полным развитием подражательных явлений предшествующего столетия; западная культура, преимущественно в ее польских формах, постепенно усваивалась московской Русью в течение всего XVII века…».

С другой стороны, укрепляющийся абсолютизм по понятным причинам не мог терпеть рядом с собой какие-либо автономные социальные группы или отдельных независимых лиц. Внедрение в политическую практику идей полицейского государства лишь усилило деспотическую составляющую российской цивилизации. Не настолько сильно ошибался Гегель, характеризуя Восток: «В основе этого мира лежит непосредственное сознание, субстанциальная духовность, к которой субъективная воля относится прежде всего как вера, доверие, повиновение. В государственной жизни мы находим там осуществленную разумную свободу, которая развивается, не переходя в субъективную свободу. <…> Субстанциальные формы образуют пышные, стройные здания восточных государств, в которых оказываются налицо все разумные определения, но так, что субъекты остаются лишь чем-то несущественным. Они вращаются вокруг центра, а именно вокруг властителя, который стоит во главе государства как патриарх, а не как деспот в смысле Римской империи».

Поэтому будет вполне справедливым вывод ряда исследователей о том, что в законодательстве и государственном строительстве петровской эпохи «постоянно проводится мысль о государстве как всемогущей и величайшей силе, способной переустроить общество согласно предписаниям разума. Народ - это "непросвещенная" масса, удел которой - беспрекословно подчиняться закону, созданному правительством к "общему благу". Для абсолютизма характерно стремление государственной власти подвергнуть регламентации все стороны не только общественной, но и частной жизни.

Это находит свое отражение в законодательстве, которое пытается регулировать даже быт граждан».

В целом, реформы Петра I осуществлялись по следующим направлениям:

преобразования в центральном и местном управлении;
развитие крупной промышленности и государственная поддержка ремесленных производств;
содействие развитию сельского хозяйства;
укрепление финансовой системы;
активизация развития внешней и внутренней торговли.

Модернизация собственно государственного аппарата основывалась на следующих принципах:

институционализация управления, предполагающая использование европейского камерализма;
повышение эффективности управления за счет унификации, централизации и дифференциации аппарата управления, а также его милитаризации;
изменение принципов комплектования аппарата новых учреждений.

Деятельность аппарата управления стала основываться (по крайней мере, формально) на таких положениях, как:

функциональность в управлении учреждениями;
специализация учреждений государственной администрации и канцелярского труда в каждой из сфер государственного управления;
регламентация обязанностей чиновников;
унификация штатов и жалования чиновников.

Модернизация достаточно быстро охватила крупнейшие города России (особенно новопостроенный Санкт-Петербург), в которых утверждалось европеизированное право, а сельские регионы, где проживало более 90% населения, по-прежнему находились во власти традиций и обычного права.

Это подтверждается изысканиями многих историков и имеющимися документами. Согласно Б.Н. Миронову, «до конца XVII в. все социальные группы русского общества жили в одном правовом пространстве. Но начиная с XVIII в. по мере развития нового законодательства город и деревня в правовом отношении стали расходиться, и постепенно возник так называемый юридический плюрализм: в пределах одного государства стали одновременно действовать две системы права - обычное и официальное, каждая из которых представляла собой достаточно своеобразный комплекс норм и институтов. Своей критической отметки различие между ними достигло к концу XIX в.».

Бурное развитие законотворческой деятельности верховной власти в XVIII в. было непосредственно связано с усилением влияния европейского рационализма и секуляризацией сознания. «Век разума» руководствовался постулатом о безграничных возможностях познания. Нужно лишь просветить народ и правителей, и тогда общественные блага распространятся на всех. Предшествующая же эпоха в России основывалась на сакрализации власти и мифологическом мышлении. Согласно А.Г. Манькову, «казуальный в своей основе характер законодательства XVI-XVII вв. не только объясняет движение права от казуса к норме, от частного к общему, но и дает картину конкретной множественности, когда правовому регулированию подвергались не явления крупного масштаба в целом, а отдельные их части, отдельные стороны, лишь в совокупности дающие представление о явлении в целом. В значительной мере это связано с эмпирическим образом мышления того времени, с определенной неспособностью к большим обобщениям, абстракциям».

Новая же эпоха, как уже отмечалось, заменила патриархальные воззрения теориями общественного договора и полицейского государства. Пожалуй, именно с XVIII столетия (и до наших дней) мелочная регламентация жизни личности и хозяйствующих субъектов стала особенностью российской политической практики и законодательства. Существенное значение имел и тот факт, что правосознание большинства населения осталось на дорациональном уровне. Выражалось это, как мы уже не раз отмечали, в отсутствии идеи собственности как одной из основ стабильности общества.

Право Запада еще в конце XVII в. устами Д. Локка провозгласило незыблемость таких естественных прав человека, как свобода, собственность и безопасность, на которых и основывалось миропонимание Нового времени. В России же эволюция правопонимания на глубинном уровне отсутствовала, и уравнительные тенденции в воззрениях большей части россиян препятствовали утверждению собственнической идеологии. Приоритет получила государственная собственность в форме казенных предприятий с крепостными работниками. Ни о какой свободе договора или формальном равенстве сторон речь идти не могла. Именно поэтому правы те исследователи, которые считают, что «развития отечественного промышленного предпринимательства (т.е. рыночного, капиталистического способа производства) в условиях феодально-крепостнического уклада Петровской России не было и не могло быть. Ни одна категория современного определения предпринимательства - экономическая свобода, собственность, готовность к рыночной конкурентной борьбе, риск, инновация и др. не была характерна для Петровских реформ. <…> Таким образом, если не было промышленного предпринимательства, значит не было и промышленной буржуазии. В лучшем случае можно лишь говорить о том, что в эпоху Петра I были созданы достаточные предпосылки и необходимые условия для зарождения в России промышленной буржуазии». Кроме всего прочего, большая часть купеческого слоя в результате жесткого государственного вмешательства в предпринимательскую деятельность разорилась.

Внедрение новых принципов правопонимания и государственного управления должно было основываться на строжайшем соблюдении действующего законодательства. Управление государством нуждалось уже не столько в религиозной, сколько в рациональной легитимации собственного существования. Массовые злоупотребления властью и коррупция вызвали к жизни указ «О хранении прав гражданских» от 17 апреля 1722 г., начинавшийся следующими словами: «Понеже ничто так ко управлению государства нужно есть, как крепкое хранение прав гражданских, понеже всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти, что нигде в свете так нет, как у нас было, а от части еще и есть, и зело тщатся всякия мины чинить под фортецию правды».

Однако после издания этого указа результатов не последовало, так как отношение россиян к позитивному праву оставалось в целом негативным.

Сохранялась незримая связь веры и права, основанная на дихотомии «правда» - «кривда». По мнению Н.М. Азаркина, «мистика в юриспруденции может быть связана не только с иррациональными началами, но и сверхрациональными - божественными. Ведь вопрос бытия или небытия Бога современной наукой, даже на ее физическом направлении, где она достигла высших результатов, окончательно не снят с повестки дня. Да и обычный здравый смысл подсказывает, что сводить природу человека лишь к разуму - значит обеднять ее».

Взаимовлияние политической и правовой культур, усиливающееся на фоне интеграционных процессов и экономического роста, объективно предполагает экспансию более сильного государства на ту территорию, которая ранее по различным причинам была вне сферы досягаемости. Россия, стремившаяся с начала XVIII столетия играть значительную роль в Европе, должна была придать своей повседневной жизни и политическим институтам привычную и понятную европейцам форму. Кроме того, привлечение на службу большого количества западных специалистов (в том числе и в сфере права) также способствовало вестернизации. Другой вопрос - какова цена европеизации страны и насколько глубоко она проникла в привычки и быт народа. В связи с этим снова обратимся к суждениям Ш. Монтескье о российских реформах: «Легкость и быстрота, с которыми этот народ приобщился к цивилизации, неопровержимо доказывает, что его государь был о нем слишком дурного мнения и что его народы вовсе не были скотами, как он отзывался о них. Насильственные средства, которые он употреблял, были бесполезны: он мог бы достигнуть своей цели и кротостью».

Конечно, из Франции многое виделось в более смягченном виде, чем было на самом деле. Европеизация затронула аристократию и часть горожан, среди которых многие являлись иностранцами на государственной службе. В целом же, постоянное давление верховной власти на различные социальные группы, их частичная или полная маргинализация могли привести только к формированию негативного образа государства и официального права, исходящего от государственных учреждений и ими же применяемого. Карательная составляющая формирующейся новой политической системы объективно не способствовала росту правосознания и укреплению законности. Многие нормативные акты петровского времени были, по меткому замечанию А.С. Пушкина, «писаны кнутом». Над Петром I и его сподвижниками довлело убеждение во всесилии закона, в возможности с его помощью в кратчайший срок изменить страну.

Некоторые современные исследователи видят в этом своеобразный «политический романтизм» эпохи. Практические же попытки создать стройную и эффективную правовую систему постоянно наталкивались на традиционалистские принципы мировосприятия. Кроме того, господствовавшее несколько столетий «вотчинное мировоззрение» настолько укоренилось в сознании как верхов, так и низов, что для его изживания потребовались бы титанические усилия по перевоспитанию огромной массы людей, начиная с самого самодержца. По мнению Н.М. Азаркина, «Петр верил во всемогущую роль "добрых порядков", под которыми подразумевались тщательно составленные законы и надлежащим образом устроенные учреждения, задача которых состояла в наблюдении за претворением законов в жизнь. Эту мысль в разных вариантах царь повторял многократно, начиная от лаконичного повеления чиновникам блюсти уставы, "яко первое и главное дело", до более пространных повелений, с рассуждениями относительно значения законодательства в жизни государства».

В принципе, строжайшее соблюдение законов не должно входить в противоречие с иными формами регулирования общественных отношений.

Правосознание населения патриархальной страны практически полностью основывалось на религиозных представлениях о сущности законодательства. Многие миряне постоянно слышали с амвонов церквей слова ап. Павла о том, что, «узнав, что человек оправдывается не делами закона, а только верою в Иисуса Христа, и мы уверовали во Христа Иисуса, чтобы оправдаться верою во Христа, а не делами закона; ибо делами закона не оправдывается никакая плоть».

Патриархальное общество основано, по справедливому утверждению М. Вебера, на традиционной легитимности власти, сущность которой составляет соблюдение правителем обычаев и традиций своего народа.

Функция блюстителя устоев закрепляется в национальном сознании, представляющем собой «общественное в его обращенности к собственному единству на основе признания культурной и духовной однородности и трактовки прошлого, настоящего и будущего народа в качестве одного социального субъекта».

Как раз в начале XVIII столетия в России произошел раскол национального сознания. Европеизировавшаяся элита и часть горожан связывали свое будущее с вхождением в западный мир, сохранив при этом многие черты предшествующего периода, в частности крепостное право и «вотчинное мировоззрение». Основная же масса населения продолжала придерживаться дорациональных представлений об окружающем мире и стремилась к воспроизводству существующих порядков. Как верно считает В.Н. Синюков, «судьбы правового сознания очень тесно связаны с верой и религией. Как и мораль, право связано с религиозными ценностями. И намного более, чем на иные регуляторы, право опирается на национальное творчество духа и быта. Право технически выросло из этого быта через обычай и традицию. Церковь, лишенная этих двух источников - национальной тождественности, народности и самостоятельного ценностного авторитета вне государства, объективно не могла нести в себе правовое начало и не могла быть средой зарождения и развития правового чувства в России. Эти особенности русского правосознания делаются понятными в контексте последующих парадоксальных превращений русского правосознания - от природного "зверинства" в виде апологии обыденным правосознанием убийства тяжких преступников до равнодушия к страданию ближнего и безразличия к личной судьбе и судьбе собственного государства».

Следует учитывать и то обстоятельство, что система государственных учреждений, созданная в процессе реформ, не отличалась стройностью и четкостью работы. Компетенция многих из них не была однозначно определена и достаточно быстро появилось дублирование функций. Нормативная база также не всегда позволяла качественно и однозначно разрешать многочисленные споры и противоречия. Ее несовершенство во многом было связано с отсутствием профессиональных юристов и неразвитостью, по сравнению с Западом, светской политико-культурной сферы. Как верно отмечает В.О. Ключевский, оценивая ход петровских реформ, преобразователь «начал широкою рукою забирать практические плоды европейской культуры, усовершенствования военные, торгово-промышленные, ремесленные, сманивать мастеров, которые могли бы всему этому научить его русских невежд, заводить школы, чтобы закрепить в России необходимые для всего этого знания. Но, забирая европейскую технику, он оставался довольно равнодушен к жизни и людям Западной Европы. Эта Европа была для него образцовая фабрика и мастерская, а понятия, чувства, общественные и политические отношения людей, на которых работала эта фабрика, он считал делом сторонним для России». Кроме всего прочего, ряд проведенных реформ только ухудшил экономическое положение страны. Так, мы уже упоминали выше о разорении купечества, что привело к катастрофическому падению объема сбора налогов к концу царствования Петра I, а следовательно - вело к росту государственного долга. Частично, конечно, перенапряжение страны можно отнести на счет личности самого самодержца. Как отмечал П.Н. Милюков, «Петр с удивительной легкостью и быстротой признавался в своих ошибках и никогда не уставал начинать сызнова. Таким образом, если его реформа и не вела прямым путем к цели, то она и не кружила около и тем более не топталась на одном месте. Обновление <…>, ошибка служила уроком, новый эксперимент вносил поправку: это была, как любил говорить сам Петр, его школа. Разумеется, при таком несовершенном методе ученье могло продолжаться бесконечно».

Если говорить о роли юридической науки в петровскую эпоху, то она, по сути стремилась к нулю. Профессиональные юристы (в основном выпускники немецких университетов) были приглашены в Россию после создания в 1724 г. Академии наук и университетской гимназии, и их деятельность не получила какого-либо значимого общественного признания. С позиции социальной антропологии этого признания и не могло быть. Студенты и гимназисты в первой половине XVIII в. не имели соответствующей общей подготовки, которая (в частности, владение языками), как отмечают исследователи, позволила бы полноценно учиться. Например, требовалось «знать латынь и основные новые языки, на которых велось преподавание.

Поэтому из Германии были отозваны восемь студентов, ранее отправленных туда на учебу в университеты. В дальнейшем студентами часто становились иностранцы. Набор студентов всегда был основной проблемой

Академического университета. Правильной организации преподавания препятствовало отсутствие у университета собственного устава (его деятельность регламентировалась лишь в общих чертах уставом Академии наук). Не существовало также системы научной аттестации, присуждение ученых степеней зависело от произвола академиков-иностранцев. Преподаватели зачастую уклонялись от исполнения своих обязанностей, длительное время не проводя занятий (хотя иной раз читать лекции не имело смысла из-за отсутствия слушателей)».

Если же говорить о цивилизационной составляющей петровской эпохи, то следует отметить, прежде всего, сохранение и упрочение деспотической государственности. Никаких реальных противовесов императорской власти легально существовать не могло. Именно это положение дел существенно тормозило правовое развитие страны и консервировало патриархальные порядки.

Идеи естественного права, господствовавшие в немецкой юриспруденции XVII-XVIII вв., долгое время не находили для себя благодатной почвы. Иностранные ученые (И.С. Бекенштейн, Ф.Г. Штруббе де Пирмон) не смогли вызвать у отечественных студентов интерес к юриспруденции вообще и к естественному праву в частности. Восприятие «юридического» в России длительный период опиралось на бытовой язык, не требующий специальных познаний. Категориальный же аппарат европейской правовой науки в XVIII столетии основывался на римском праве и знании латыни.

На эту черту отечественного правоведения обращает внимание Ю.В. Ячменев, обоснованно полагая, что «узкоспециальный характер правового языка в Западной Европе и значительное расхождение, которое существовало между ним и обыденным языком, предполагает в качестве необходимого условия совершенствования юриспруденции развитие юридического образования. В России же в силу того, что язык права не расходился по большей степени с народным языком, процесс зарождения и эволюции юриспруденции не был связан с развитием юридического образования. В отличие от юриспруденции западноевропейских стран русская практическая юриспруденция появилась намного раньше юридического образования».

Новая правовая система страны формировалась крайне неравномерно.

В XVIII столетии основное внимание уделялось, говоря современным языком, «публичному праву». Кроме того, постоянно предпринимались безуспешные попытки кодификации русского права, безрадостный обзор которых дал в одной из своих записок М.М. Сперанский. Между тем, практика проведения любой кодификации показывает, что она всегда порождает не только чисто утилитарные результаты, но и способствует более глубокому познанию сущности права. Также следует признать и тот факт, что кодификация устраняет противоречия между действовавшими ранее правовыми актами, вводя единообразие терминологии и правоприменения.

Век Екатерины

Вторая половина XVIII в. принесла с собой определенную гуманизацию общественных отношений и нравов. «Век Екатерины» для России означал не только победоносные войны и расширение территории, но и первые попытки становления «правительственного либерализма». В общем плане можно, видимо, говорить о проникновении в страну идей европейского конституционализма. Конечно, эти идеи оставались достоянием очень узкого круга лиц, во многом были прекраснодушными мечтаниями, не имевшими практической опоры, но сам факт признания значимости идей естественного права и стремление создать правовые рамки собственной деятельности могут характеризовать государственную власть с позитивной стороны.

Новым веяниям способствовало и постепенное повышение уровня жизни привилегированного сословия (дворянства) и части горожан, все больше втягивающихся в различные экономические отношения, основанные на частноправовых началах. В свою очередь, как отмечает Е.А. Суханов, «частное право составляет базу, ядро правопорядка, основанного на рыночной организации хозяйства. Оно само является неизбежным порождением свободного экономического развития. Как показывает история, основные частноправовые начала никогда и нигде не действовали "в чистом виде", неизбежно подвергаясь различным ограничениям. Но вместе с тем и при самых жестких ограничениях сфера частного права никогда не исчезала полностью, ибо во всякой известной цивилизации невозможно было совершенно исключить товарообмен и товарное хозяйство». Эпоха Просвещения на Западе в течение нескольких десятилетий привела к существенному смягчению действовавшего уголовного законодательства и изменила восприятие права в целом.

Надо, разумеется, учесть то обстоятельство, что «в европейских абсолютных монархиях и среди верного им дворянства сложилось такое понимание фундаментальных законов, согласно которому монарх признавал, что определенные обычаи и процедуры приобрели статус прав и обязанностей. Государь был властен изменять сложившиеся процедуры, но обычно этого не делал, полагая, что ему следует соблюдать правила, опирающиеся на прецедент, естественное право и христианскую доктрину. В России, в отличие от других европейских государств, фундаментальные законы отсутствовали, и поэтому она больше напоминала деспотию по Монтескье, чем его монархию».

Однако политический либерализм и естественноправовая доктрина Д. Локка, Ш. Монтескье и других крупнейших мыслителей эпохи оказали явственное воздействие и на российский правящий слой. Екатерина II, по верным утверждениям многих современных ученых, также не избежала этого влияния, прежде всего идей Ч. Беккариа и Ш. Монтескье. Это видно как из переписки императрицы со своими зарубежными корреспондентами, так и из текста знаменитого Наказа, данного депутатам Уложенной комиссии в 1767г. Суть правопонимания Екатерины и, отчасти, ее окружения выражалась в том, что «для нерушимого сохранения законов надлежало бы, чтоб они были так хороши и так наполнены всеми способами, к достижению самого большого для людей блага ведущими, чтоб всяк несомненно был уверен, что он ради собственной пользы стараться должен сохранить нерушимыми сии законы».

Царствование Екатерины II было, несомненно, более гуманным, чем эпоха Петра Великого, с этим вряд ли можно спорить хотя бы потому, что дворянство - политически ведущий слой общества - окончательно превратилось в сословие, наделенное значительными привилегиями и лично свободное (в том числе освобожденное от телесных наказаний). Основными привилегиями дворянства (особенно после введения в силу Жалованной грамоты 1785 г.) являлись:

преимущества по службе;
особый порядок привлечения к уголовной ответственности;
право на поземельную собственность;
право на владение крепостными крестьянами;
право на владение домами в городах;
льготные условия ведения торгово-промышленной деятельности;
свобода от личных податей, рекрутской повинности и от постоя;
почетные права (гербы);
неприкосновенность личности.

По справедливому суждению Б.Н. Миронова, «за увеличение привилегий дворянство платило лояльностью и преданностью Екатерине. С другой стороны, было форсировано формирование городского сословия, которое до некоторой степени могло служить противовесом дворянству. Имея широкую социальную базу, включавшую, кроме дворянства, крестьянство, городское сословие и духовенство, самодержавие осталось самостоятельной политической силой и в полной мере сохраняло статус лидера нации». Следует учесть и тот факт, что Наказ, не будучи юридически обязательным, тем не менее, в вопросах судопроизводства действовал непосредственно.

Со второй половины XVIII столетия уже допустимо говорить о восприятии западного образа жизни и мышления частью дворянства и городских слоев общества в обеих столицах. Идеи естественного права все сильнее пробивали себе дорогу и под их напором началось обсуждение возможности частичного ограничения власти монарха.

Исследователи верно отмечают, что «одной из главных задач в функционировании государства русские просветители считали издание справедливых законов, призванных охранять в обществе справедливость, заботиться о благополучии граждан, наказывать нарушителей правопорядка.

Законы, издаваемые в государстве, должны соответствовать критерию разумности, исходить из идеи природы, интересов личности и прав человека». Постепенно формируются представления о незыблемых правах человека и необходимости отмены крепостного права. В некоторых нормативных актах начинают появляться фиксированные «права человека» (таковые, как уже упоминалось выше, закреплены в «Жалованной грамоте российскому дворянству» 1785 г.). Разумеется, эти «права - привилегии» опирались не на равенство людей по природе или перед Богом, а на социальное положение и место в иерархической системе государственного управления.

Конечно, в целом «робкие шаги в сторону создания буржуазного общества, общества равноправных собственников, на просторах России независимо от субъективных настроений императрицы не могли изменить сложившуюся общественную систему. Екатерина II была ее заложницей. Уроки предыдущих царствований свидетельствовали об определяющей роли дворянства во всех делах государства. <…> Пока не созрели силы, заинтересованные в изменении существующего строя, верховная власть была обречена оставаться на охранительных позициях и проводить отвечающую этому политику». Практическое воплощение законности и правомерности власти во всех странах Запада началось с закрепления особых прав дворянства и духовенства (пример тому - Великая Хартия вольностей 1215 г., вырванная баронами у короля Иоанна после успешного восстания. Несмотря на узкосословные интересы крупнейших феодалов, сам начальный процесс формализации прав личности объективно способствовал укоренению идеи свободы).

Законотворческая деятельность екатерининской эпохи существенно изменяется по сравнению с предшествующим периодом. Если при Петре I господствовала вера во всесилие законов, в возможность с их помощью за короткий срок преобразовать все стороны жизни общества, то вторая половина XVIII столетия проходит под знаком осторожности и осмотрительности. Известный историк В.В. Леонтович, анализируя (Наказ) и в целом эпоху Екатерины II, вполне однозначно утверждал: «Поскольку все области народной жизни тесно связаны между собой, законы должны принимать во внимание не только нравы и обычаи народа, но также и привычное ему, созданное жизненной действительностью право, то есть законы должны быть приспособлены к тому праву, которое постепенно возникло в процессе истории и которое можно считать правом существующим».

В отечественной юридической литературе достаточно однозначно делался вывод о том, что «Наказ» и последующие нормативные акты, исходившие от императрицы, носили «самодержавно-крепостнический» характер. Разумеется, никто не будет отрицать того факта, что правительство Екатерины II опиралось на дворянство и руководствовалось прежде всего его интересами. Во второй половине XVIII века дворянство было единственным социальным слоем, обладавшим управленческим опытом, и представляется странным, что исследователи не уделяли этому должного внимания. Ряд советских ученых, видимо, под воздействием классового подхода к науке, отказывался признавать значимость для России (и лично для Екатерины) идей Просвещения о роли естественного права в жизни человека и «закономерного» управления. Так, по представлению П.С. Грацианского, «Екатерине совершенно чуждо главное положение этой теории о необходимости согласовывать позитивное право с "природой человека", ликвидировав в позитивном праве все те нормы, которые противоречат этой природе. Из теории естественного права вытекала необходимость ликвидации сословного строя, провозглашение юридического равенства граждан, принципов свободы собственности и свободы договора. Ни одно из этих требований не нашло сколько-нибудь определенного отражения в "Наказе"». Вероятно, подобные утверждения могли появиться по причине незнания П.С. Грацианским реального социально-политического положения в России рассматриваемого периода либо идеологической заданности исследования. Говорить о ликвидации сословного строя можно лишь тогда, когда для этого созданы объективные условия, а таковые частично сложились лишь ко второй половине XIX в., а настоятельно потребовали разрешения уже в начале ХХ столетия.

Кроме всего прочего, именно с Екатерины II, как уже говорилось выше, начался период «правительственного либерализма». Тут нужно учесть одно: правосознание, ориентированное на восприятие естественного права, могло сформироваться только в дворянской среде, обладавшей соответствующим образованием и временем для осмысления окружающей действительности. Весь XVIII век дворянство пыталось ограничить самодержавие (1730 г., 1762 г.) во имя собственного самосохранения и возможности пользоваться привилегиями. С учетом этого обстоятельства будет более понятной и сама эпоха «просвещенного абсолютизма» с ее апеллированием к законности и праву как основам властвования. Именно с этим связано формирование такого важного идеологического концепта, как «государственный миф». Это явление изначально было связано с поиском новых форм легитимации власти.

При Петре I «сценарий» предполагал наличие образа императора в роли завоевателя и «обновителя» социума. Монарх представал в качестве героя античности, противостоящего силам традиционализма и внешней опасности. Екатерина II избрала путь «великой законодательницы». По утверждению Р. Уортмана, «каково бы ни было правовое и институциональное значение Наказа и комиссии, они были основополагающими событиями в екатерининском сценарии власти. Они сыграли решающую роль в формировании образа государыни и представления ее в рамках петровского мотива завоевания и обновления. Стремление к кодификации выявило в ней Астрею, вершащую правосудие, приносящую с собой златой век. <…>

Однако Екатерина предложила совершенно новую презентацию мифа о всеобщей справедливости и золотом веке. Речь шла не о христианской справедливости благочестивого монарха и не об Астрее, побеждающей силы раздора, воплощенные в Сатане. Екатерина приняла образ законодательницы, добивающейся благополучия своих подданных путем введения правовых норм, найденных у западноевропейских писателей». Повышенный интерес к правовому обоснованию власти можно видеть на примере попыток конституционного ограничения действий монарха (Н.И. Панин) и предложений о формировании системы разделения властей (С.Е. Десницкий).

В последнее время исследователи высказывают по этой проблематике диаметрально противоположные суждения. Различия во мнениях связаны, скорее всего, с идеологическими предпочтениями самих ученых. Так, Н.М. Азаркин твердо убежден в том, что «совершенно бесплодно, на наш взгляд, искать в политике Екатерины II буржуазные черты, элементы правительственного либерализма. Думается, что в юриспруденции российской императрицы движение вперед предполагалось и осуществлялось в рамках существующей феодально-абсолютистской системы. Екатерина II, проводя широкие преобразования допускала развитие элементов, которые в конечном итоге вели к формированию буржуазных отношений, но допускала лишь постольку, поскольку они не меняли сложившегося социального устройства».

Если говорить о сознательном стремлении формировать «буржуазные отношения», то, конечно, правительство вряд ли к этому стремилось, хотя в своей переписке с зарубежными корреспондентами Екатерина отмечала большие трудности, связанные с попытками создания в России «среднего рода людей» (того самого среднего класса, который является гарантом стабильности и, одновременно, демократичности общества)867. В стране попрежнему значительную роль играло натуральное хозяйство, а «индустриализация по-петровски» привела к созданию крупной промышленности, ориентированной в основном на нужды армии и внешней торговли. «Правительственный либерализм», в свою очередь, был результатом чисто практической политики и не претендовал на идейную выверенность и концептуальность.

В Западной Европе в течение XVIII в. существенно изменился тип культуры (в том числе и правовой). По мысли М.С. Когана, «в основе данного процесса лежало неуклонное развитие во всех странах Западного мира промышленного производства - основы материальной культуры - а также необходимых ему буржуазной экономики (рынка, финансового обращения и других элементов капитализма) и демократической идеологии; последняя складывалась в комплексной форме концепции "просвещенной монархии", не говоря уже о теориях утопического социализма, а подчас и признании оптимальности воплощавших эти идеи республиканских институтов».

В российских условиях идеи просвещения были, конечно же, заимствованы, но именно они объективно вели к гуманизации системы управления и меньшему давлению власти на личность. Исследователи, придерживающиеся либерального мировоззрения (А.Б. Каменский, А.Н. Медушевский, Б.Н. Миронов), дают существенно иную картину развития отечественного правосознания и правопонимания XVIII столетия. Они обращают внимание на одну характерную деталь: само общество (прежде всего - столичное), отчужденное от реальной власти, но достаточно ясно осознающее свои интересы, подталкивало монархию на путь реформ, осуществляя в противном случае очередной дворцовый переворот. Согласно А.Н. Медушевскому, «ключ к пониманию просвещенного абсолютизма - борьба за введение власти в пределы законности. В этих попытках выявляется граница, которая отделяет монархию от деспотии, Просвещенный абсолютизм от непросвещенного, законную монархию от полицейского или регулярного государства. Средством этого стали попытки законодательно определить характер монархической власти и ее правовых параметров».

Ограничение власти предполагалось осуществить путем создания в 1762 г. Императорского Совета (проект Н.И. Панина), но эти изменения не нашли поддержки в придворных кругах, да и сама Екатерина II не стремилась к юридическому закреплению статуса монарха. Скорее, наоборот, императрица старалась сосредоточить в своих руках всю полноту власти для проведения необходимых реформ в интересах «общего блага» (реально - в интересах дворянства и части горожан). Безусловно, следует, как мы уже не раз отмечали, рассматривать правопонимание в контексте эпохи, в противном случае позитивного результата не будет - чистое теоретическое знание, без проекции на ментальность конкретного исторического момента, не даст достоверных данных.

Вторая половина XVIII в. в России шла под официальным провозглашением уважения к «правам личности» и законности. Последняя понималась (отчасти) антропологически (сказывалось влияние трудов Ш. Монтескье). Как верно отмечает В.А. Томсинов, «на Руси во все времена видели в законе выражение совести или, как говаривали в древности - правды. Екатерина II вполне усвоила этот традиционный русский взгляд на закон. Законодательство западно-европейских стран, в котором все подробно, до мельчайших деталей регламентировалось, вызывало у нее отрицательные чувства. В представлении Екатерины II закон являлся не только способом регламентации поведения людей, не только карой, но и милостью, средством воспитания в душах подданных добрых качеств». Именно эти черты правопонимания, по-видимому, легли в основу положительной оценки екатерининской эпохи, высказываемой Б.Н. Мироновым.

Фундаментальное исследование социальной истории России последних трех столетий, осуществленное ученым достаточно аргументированно, на обширном эмпирическом материале убеждает нас в том, что «в течение XVIII века были заложены начала законности в русском государственном порядке, самодержавие все в большей степени соединялось с законностью, и весь государственный строй эволюционировал в сторону правомерной монархии, а власть из традиционной превращалась в легальную». Эта эволюция, в трактовке Б.Н. Миронова, осуществлялась по следующим направлениям:

повышение значимости закона в жизни русского общества;
повседневное управление сосредоточивается в руках профессионального чиновничества, принимающего решения согласно букве закона;
формирование сословного строя, при котором различные социальные группы пользуются определенным набором прав, закрепленных законодательно.

Вышеперечисленные направления эволюции государственности и правовой системы России в целом, на наш взгляд, несмотря на ряд верных суждений, все же выглядят слишком утопичными. Как замечает Ф.В. Тарановский, «из богатой сокровищницы духа законов императрица Екатерина II, не стесняясь, брала отдельные жемчужины, но нанизывала их на свою нить и вышивала ею свой собственный узор. Узор этот является самостоятельным только в отношении к Монтескье. Если же рассматривать политическую доктрину Наказа с более широкой точки зрения, чем сравнение ее с идеями Монтескье, то нельзя не подметить в ее основе общей канвы бюрократической теории просвещенного абсолютизма, родиной которой была Германия и первоисточником в XVIII веке - камералистическая философия Хр. Вольфа».

Необходимо, кроме всего прочего, учитывать то обстоятельство, что либеральные представления о свободе личности, положенные в основу первых современных конституций (США - 1787 г., Франция - 1791 г.), были еще слишком далеки от насущных представлений подавляющего большинства населения России (неграмотного и лишенного, к тому же, полноценной собственности в европейском понимании). Учтем также и тот факт, что правительство осуществляло неусыпный контроль за органами сословного самоуправления, не давая им возможности самостоятельно решать местные проблемы. Юридическое же оформление сословного строя к концу XVIII в. привело к значительному «окостенению» социума, лишенного естественной конкуренции и возможности свободного перехода из одной социальной группы в другую. Кроме того, достаточно аргументированно выглядит позиция тех ученых, которые соотносят идеалы Просвещения с действительной ситуацией. Так, позиция С.Д. Домникова, исследовавшего российский традиционализм, сводится к констатации следующего факта: «…к концу XVIII столетия для некоторой части общества стало очевидным, что между реальными условиями существования Российского государства и идеалами Просвещения лежит огромная пропасть.

И сколь ни естественно, для человека состояние свободы и права собственности, но и то, и другое составляют продукт исторического и цивилизационного развития общества и высшее его достижение. В реальности же, борясь за гуманистические идеалы, приходилось считаться с объективной необходимостью и конкретными историческими условиями».

Действительно, традиционализм как мировоззрение и образ жизни отличался в России повышенной устойчивостью и изумительной способностью перерабатывать любые новации. Причем эта «вязкость» традиционализма была основана на народных представлениях о правде. Эти представления, выросшие на общинной почве крестьянского «мира», не имели точек соприкосновения с европеизированным правом, использовавшимся в городах и поддерживаемым юридической наукой, также основанной на западной правовой теории. Современные исследователи (как российские, так и зарубежные) верно отмечают факт двойственности правопонимания и правоприменения в России. Так, известный компаративист Р. Давид полагает, что «… русская юридическая наука заимствовала многое из византийского права и из стран континентальной Европы, придерживающихся романской системы. Концепцией права, принятой в университетах и юристами, была романская концепция. Русское право отошло от казуистического типа права, русский юрист не считал право продуктом судебной практики, норму права он, также как немецкий и французский юристы, рассматривал как норму поведения, предписываемого индивидам, формулировать которую надлежит доктрине или законодателю, а не судье».

Однако тот же Р. Давид обоснованно полагает, что писаное право не находило поддержки большинства населения. Объективные факторы создавали условия для игнорирования права как меры свободы личности: превалировал обычай, носивший локальный характер и не поддающийся систематизации. Неграмотность и тесная связь с дохристианскими, «языческими» взглядами на мир делали русского крестьянина нигилистом в правовом отношении. Этому же способствовало «конкретное» мышление крестьян.

Ученые отмечают, что европеизированное право «относилось к числу чуждых для крестьянской картины мира абстракций, которое крестьяне отождествляли с обычаем или со здравым смыслом. Точно также крестьянину было трудно понять, что такое "собственность", которую он постоянно путал с пользованием или владением. Крестьянин мог легко присвоить вещь, в которой, по его мнению, законный владелец не нуждался (например, дрова из помещичьего леса). Однако в то же самое время в его картине мира земля, скотина или орудия других крестьян были безусловным объектом частной собственности, поскольку все эти вещи были абсолютно необходимы для производства хлеба - главного средства существования».

Фактически, к концу XVIII столетия сложилась двухуровневая правовая система: позитивное право, исходившее от государственной власти, и «народное право», отличавшееся крайней пестротой и локализмом. Учитывая же многонациональный характер Российского государства, придется констатировать: официальные законоположения действовали в городах, а в сельской местности - обычаи, «живое право», основанные на традициях того или иного народа или региона.

Как же в такой ситуации во второй половине XIX в. складывалась судьба юридической науки, появившейся в России при Петре Великом и его ближайших преемниках? Реально она начала развиваться с 1755 г. (основание Московского университета), так как академический университет в Петербурге фактически не выполнил поставленной перед ним задачи. Освоение юридического мышления в тот период опиралось на изучение зарубежных источников. По словам А.Г. Москвиной, «знакомство с понятийно-категориальным аппаратом западно-европейской науки, преподавание разного рода дисциплин в университете, а также доступность иностранной литературы, содержащей передовые правовые идеи и теории, изложенные в общеевропейских терминах - все это давало возможность молодой российской юридической науке в кратчайшие сроки завершить процесс заимствования терминологической базы, переработав и внедрив ее в само существо русского языка. Например, во второй половине XVIII века в Московском университете и других учебных заведениях Российской Империи юридические дисциплины преподавались русскими правоведами и на русском языке».

Реально же первые 10 лет существования юридического факультета Московского университета преподавательскую деятельность вел только один профессор - Ф.Г. Дильтей. Он же разработал программу последовательного прохождения отдельных дисциплин, представлявшую собой следующую систему:

всеобщее или естественное право и право народное (как основа и фундамент всех прав);
установления римского права;
уголовное и вексельное право;
собственно российское право (законоведение);
государственное право.

Рост числа профессоров и студентов наметился только в последней трети XVIII столетия, а появление трудов на русском языке было явлением не частым. Приглашенная профессура в основном читала лекции на латыни или на немецком языке, для понимания которых требовалось соответствующее образование поступавших в университет, а таковых студентов оказывалось слишком мало. Кроме того, несистематизированность отечественного законодательства вела к трудностям его практического применения и даже ознакомления с ним. Примем во внимание и то обстоятельство, что в менталитете не только простых россиян, но и правящей элиты почти не находилось места для «этоса права» как самостоятельного явления. На государственной службе профессиональных юристов почти не было и востребованности в правовых знаниях оказывалась минимальной. Также следует учесть и факт отсутствия в России римской правовой традиции, поэтому первоначально система подготовки юристов сводилась к освоению начал римского права.

Отечественные ученые отмечают, что «сам по себе факт использования элементов римской правовой культуры для восполнения пробелов и недостатков национальной теоретической юриспруденции не является особенностью России. Но в отличие от Западной Европы, изучение римского права в России с самого начала приняло более практическую направленность, было подчинено потребности уяснения национального законодательства».

Отметим при этом тот бесспорный факт, что, как мы уже не раз подчеркивали, значимость позитивного права в глазах подавляющего большинства населения была крайне низкой. Это положение с позиций социально-антропологического подхода к праву вполне объяснимо. Отношения собственности в России XVIII столетия носили архаический характер и отличались значительной подвижностью. Власть могла вмешиваться в соответствующие правоотношения и разрешать возникший спор внеправовым путем, тем самым усиливая нигилистическое отношение к закону и (шире) праву.

Кроме того, определенным препятствием развития рыночных отношений являлся сословный строй. Как отмечает в связи с этим Т.Е. Новицкая, «XVIII век представляет особый интерес для изучения правового положения субъектов имущественных отношений. Именно в эту эпоху, с одной стороны, завершается нормативно-правовое закрепление сословного строя, а с другой стороны, в праве появляются нормы, присущие капиталистическому укладу. В первом случае налицо типичное для феодального права сословное законодательство, во втором - видна попытка государства "примирить" чисто феодальные институты с правовыми нормами, характерными для регулирования буржуазных отношений». Крепостное крестьянство вообще не знало собственности в европейском понимании (по понятным причинам), да и вряд ли думало о существовании самой Европы (в силу неграмотности и господствовавшего локализма сознания).

Дворянство же, напротив, будучи знакомым с западными порядками, стремилось приобрести как можно больше прав и привилегий, которые и были получены на основании «Жалованной грамоты дворянству» 1785 г.

Как справедливо полагает Р. Пайпс, «частная собственность в России послужила выражением не только свободы и прав для некоторых, но и усилившейся зависимости для многих. Для крепостных частная собственность становилась чем угодно, только не силой освобождения, и этот исторический факт негативно повлиял на отношение к собственности в России».

Таким образом, незначительная часть населения (около 2%) могла беспрепятственно покупать и продавать людей как вещи. О праве, разумеется, говорить не приходится. Полномочия помещиков в отношении своих крепостных сводились к следующим:

право пользоваться трудом крепостного по своему усмотрению;
право продавать крепостных;
право принуждать крепостных к вступлению в брак против их воли;
право наказывать крепостных любым способом, кроме лишения жизни;
право ссылать крепостных в Сибирь или на каторгу;
право на имущество крепостных.

Подобная система общественных отношений, разумеется, не позволяла говорить о качественном развитии юриспруденции. Ее востребованность была минимальной кроме всего прочего и потому, что суд не был отделен от администрации, а также по причине отсутствия института адвокатуры, самым тесным образом связанного с удовлетворением потребностей общества в качественной юридической помощи. Отсутствовало и правовое просвещение народа. Только в 1800 г. в России появился первый специализированный юридический журнал, который издавался лишь в течение года (вышло только два номера). Поэтому, конечно, правы исследователи, считающие, что вторая половина XVIII в. может считаться успешной в отношении становления отечественной юриспруденции только в сопоставлении с предшествующим периодом.

Ученые верно отмечают: «Процесс формирования отечественного правоведения, начавшийся с середины XVIII в., не завершился к началу XIX в.

В России не образовалось достаточного числа ученых-правоведов, способных обеспечить теоретическую подготовку широкого слоя профессиональных юристов, необходимых русскому обществу. Но самое главное, что и сама национальная юридическая наука не смогла выйти из зародышевого состояния».