Основные модели уголовного процесса и современная уголовно-процессуальная карта мира

Современное развитие уголовного процесса в Западной Европе и США

1. Идеологическая конвергенция западных моделей уголовного процесса.

При всем разнообразии национальных моделей западный уголовный процесс является в настоящее время идеологически монолитным. Он построен на философии прав человека и фундаментальных демократических принципах: презумпции невиновности, праве на справедливый суд, обеспечении обвиняемому права на защиту, гарантиях прав личности при применении мер процессуального принуждения и др. Данные ценности считаются универсальными и не могут подвергаться сомнению национальным законодателем при конструировании уголовно-процессуальных норм и институтов. В этом смысле, каковы бы ни были исторические традиции и технические пристрастия носителей той или иной национальной уголовно-процессуальной культуры (английской, германской, французской и т.д.), любая уголовно-процессуальная система обязана сегодня обеспечивать идеологические ценности современного общества. Таким образом, одной из неуклонных тенденций развития западных моделей уголовного судопроизводства является их конвергенция (от лат. convergo - «сближаю») на уровне уголовно-процессуальной идеологии.

Данная тенденция начала проявляться еще с конца XVIII в., в эпоху Великой французской революции и разработки «отцами-основателями» Конституции США: французская Декларация прав человека и гражданина и американский Билль о правах включили многие уголовно-процессуальные принципы, которым в дальнейшем суждено было стать универсальными в мировом масштабе. Но окончательно современная уголовно-процессуальная идеология сформировалась после Второй мировой войны с принятием Всеобщей декларации прав человека 1948 г., Конвенции о защите прав человека и основных свобод 1950 г., Международного пакта о гражданских и политических правах 1966 г. Ни одна западная уголовно-процессуальная система не может открыто игнорировать принципы, содержащиеся в этих и многих других международно-правовых актах. Даже в случаях, когда возникает реальная или мнимая потребность в определенном ограничении тех или иных фундаментальных уголовно-процессуальных гарантий (например, в ходе борьбы с терроризмом и прочими угрозами глобального порядка), то такое ограничение, во-первых, чаще всего происходит за пределами институциональных и даже территориальных границ классического национального уголовного процесса, а во-вторых, для всех западных уголовно-процессуальных моделей оно, как правило, является почти «синхронным», что еще более подчеркивает их идеологическую конвергенцию.

Поэтому нередко до сих пор ведущиеся споры о том, в какой стране уголовный процесс «лучше», «демократичнее» или «либеральнее» — в США, в Германии или во Франции, безнадежно устарели. Немецкие процессуалисты с достоинством называют свой процесс «инквизиционным», о чем можно прочитать в любом современном учебнике по уголовному процессу Германии. Их американские коллеги в неменьшей степени гордятся своей национальной моделью уголовного процесса, которую чаще всего называют «обвинительной» (accusatorial). Но в обоих случаях мы имеем дело с двумя западными моделями уголовного процесса, в одинаковой мере стремящимися к уважению прав личности и современных демократических ценностей, т.е. основанными на единых идеологических началах. Таким образом, противопоставление состязательного (обвинительного) и инквизиционного (розыскного), англосаксонского и континентального, американского и германского уголовных процессов давно уже является противопоставлением не идеологическим, а сугубо техническим.

2. Техническое разнообразие западных моделей уголовного процесса. На техническом (сугубо уголовно-процессуальном) уровне западные модели уголовного процесса по-прежнему разнообразны с точки зрения как общей структуры, так и конкретных институтов. Это показывает, что современные универсальные правовые принципы не требуют единого технического оформления - их надлежащая реализация может быть осуществлена в рамках разнообразных уголовно-процессуальных моделей, в том числе с учетом национальных традиций.

Не вдаваясь в детали, в техническом уголовно-процессуальном плане первостепенное значение по-прежнему сохраняет разграничение англосаксонской и континентальной уголовно-процессуальных моделей. Наиболее влиятельными представителями первой выступают США и Великобритания (прежде всего Англия и Уэльс2), второй — Франция и Германия. При этом, если исходить из максимально допустимой степени обобщения, то англосаксонская и континентальная модели отличаются между собой в двух основных аспектах: 1) с точки зрения организации доказывания и отношения к так называемому принципу «материальной истины»; 2) с точки зрения механизма разграничения полицейской, прокурорской и судебной функций, в частности понимания юридической природы предварительного следствия и роли в уголовном процессе прокурора. В то же время уточним, что необходимость «уголовно-процессуального разделения властей», т.е. разграничения функций полиции, прокурора и суда, сама по себе не вызывает сомнений ни в одной западной уголовно-процессуальной системе. Вопрос, связанный с разграничением англосаксонской и континентальной моделей, заключается только в том, как эти функции разграничены и на кого возложены.

Уголовный процесс США и Англии технически отрицает наличие единого центра процессуальной власти, в руках которого была бы сконцентрирована вся полнота полномочий по совершению уголовно-процессуальных действий и принятию уголовно-процессуальных решений и который осуществлял бы доказывание с целью полного, всестороннего и объективного установления всех обстоятельств дела. При таком подходе ни английскому, ни американскому уголовному процессу не известны такие категории, как «уголовное дело», «производство по уголовному делу», «лицо, ведущее производство по уголовному делу» и т.д. Каждая из сторон (обвинение и защита) осуществляет здесь свое собственное доказывание, собирая «досье» для дальнейшего представления в суд. Процедура досудебного собирания доказательств максимально похожа на собирание доказательств истцом и ответчиком в гражданском процессе. Именно в этом смысле принято говорить, что англо-американский уголовный процесс отрицает принцип «материальной истины», что, конечно, не означает, что полицию, суд или даже защиту не интересуют фактические обстоятельства происшедшего. Просто здесь нет лица, которое было бы обязано установить эти обстоятельства волею закона (ex officio) и собрать в рамках единого уголовного дела. В то же время наличие принципа «двух досье» приводит к появлению особых доказательственных процедур, обязывающих стороны раскрывать друг другу доказательства, в том числе в случаях, когда такие доказательства невыгодны той стороне, которой они стали известны. Такого рода механизмы смягчают отсутствие принципа материальной (объективной) истины и позволяют достаточно точно устанавливать фактические обстоятельства дела. В досудебных стадиях обвинение представлено полицией, которая передает материалы, если считает уголовное преследование целесообразным, представителям Атторнейской службы в США и Королевской службы уголовного преследования в Англии. Последние, являясь аналогом прокуратуры, тем не менее не осуществляют надзор за уголовно-процессуальной деятельностью полиции. Они лишь представляют обвинение в суде. Потерпевший не является в США и Англии самостоятельной процессуальной фигурой — он привлекается к делу лишь в качестве свидетеля.

Если продолжить анализ уже в аспекте организации расследования, то ясно, что в США и Англии оно имеет полицейскую природу. В силу этого сотрудники полиции вправе самостоятельно совершать лишь те следственные действия, которые не ограничивают конституционные права граждан. В противном случае им необходимо обратиться в суд и получить соответствующее разрешение на обыск в жилище, прослушивание телефонных переговоров и т.д., для чего требуется выдвинуть предварительное обвинение. Кроме того, полиция не вправе применять меры процессуального принуждения, кроме кратковременного полицейского задержания. Для применения любой меры пресечения также требуется обратиться в суд. В результате расследование представляет собой обвинительную полицейскую деятельность с развитой системой судебного контроля, но без прокурорского надзора. Защита осуществляет свое «расследование», причем за собственный счет, в силу чего на практике оно имеет место далеко не всегда. Попадание материалов обвинения к прокурору означает, что с точки зрения полиции деяние заслуживает наказания. Но прокурор самостоятельно решает, поддерживать ему обвинение или нет, причем без малейших консультаций с потерпевшим. Если он приходит к выводу, что уголовное преследование перспективно и необходимо, то выдвигает обвинение перед судом.

Судебное разбирательство в США сегодня имеет место примерно по 3% уголовных дел (в Англии — чаще). В остальных случаях обвинение и защита заключают «сделку»: обвиняемый признает свою вину, а прокурор «снимает», например, часть обвинения или переквалифицирует его на менее тяжкое. В такой ситуации признание вины означает своеобразное «признание иска» — суд сразу определяет меру наказания, даже не ознакомившись с доказательствами, поскольку он не обязан устанавливать «истину», а является лишь «арбитром в споре» (нет спора — нет процесса). Но в тех случаях, когда судебное разбирательство все-таки проводится, то оно чаще всего является непрофессиональным. Дело рассматривается присяжными заседателями, которые выносят вердикт о «виновности» или «невиновности» подсудимого. Англосаксонский уголовный процесс крайне негативно относится к профессиональному составу суда и к определению вины лица профессиональными судьями. Профессиональный судья лишь председательствует в суде присяжных и иногда рассматривает мелкие уголовные дела (например, профессиональные магистраты в Лондоне). Роль профессионального судьи в уголовном процессе Англии и США — это не столько рассмотрение уголовных дел по существу, сколько защита индивидуальных прав граждан от возможных злоупотреблений со стороны полиции в ходе досудебного собирания доказательств и контроль за соблюдением надлежащей правовой процедуры.

Уголовный процесс Франции и Германии построен на совершенно иных технических началах. В момент появления официальной информации о преступлении у соответствующего представителя государства возникает обязанность исследовать данный факт, собрать о нем все возможные сведения, аккумулировать их в едином «уголовном деле» (единое досье) и затем принять процессуальное решение о дальнейшем движении этого дела. В такой ситуации возникают типично континентальные процессуальные категории: производство по уголовному делу; лицо, ведущее производство по уголовному делу; процессуальное действие; следственное действие; процессуальное решение и т.д. Все эти категории прекрасно известны в России и других постсоветских странах. Важно, что в результате процессуальная власть над делом централизуется в руках должностного лица, обязанного действовать всесторонне, полно и объективно, что исключает одностороннюю обвинительную деятельность полиции, следствия и прокуратуры. Ни о каком «параллельном расследовании» речь идти не может — защита вправе быть сколь угодно активной, но она не осуществляет самостоятельного доказывания, поскольку не обладает должной мерой объективности и заинтересована в исходе дела (как, впрочем, и потерпевший). Нет здесь и никакого раскрытия доказательств сторонами (обмена доказательствами), поскольку уголовное дело едино (с его материалами можно лишь ознакомиться в определенный момент). Такой подход к доказыванию часто именуется «принципом материальной истины» — он закреплен и в УПК Германии, и в УПК Франции.

В судебном разбирательстве французский и германский уголовный процессы широко допускают полное рассмотрение дела профессиональными судьями. Участие непрофессионалов здесь также возможно, но является скорее второстепенным, нежели системообразующим. Поэтому непрофессионалы чаще всего составляют с профессионалами единую коллегию (немецкое понятие суд шеффенов), совместно решая как вопросы виновности, так и вопросы наказания. Суда присяжных в классическом понимании нет сейчас ни в Германии, ни во Франции. Кроме того, судебное разбирательство также построено на принципе «материальной истины» и теории «активного судьи», обязанного установить все обстоятельства дела, независимо от доказательственной инициативы сторон. Поэтому судья вправе самостоятельно допрашивать свидетелей, назначать экспертизы и т.д., руководствуясь лежащей на нем обязанностью полно и объективно установить все обстоятельства дела. В такой ситуации не остается места никаким «сделкам с правосудием». Некие аналоги таких процедур в Германии и во Франции сегодня существуют, поскольку континентальные уголовно-процессуальные системы также испытывают влияние американского уголовного процесса, подчас следуя веяниям «моды», подчас — геополитической необходимости. Однако в любом случае заключение в Германии и во Франции разного рода «соглашений» между обвинением и защитой приводит лишь к ускорению и упрощению процесса, но не более того, поскольку не снимает с государства обязанность установить в лице своих органов «материальную истину», т.е. «соглашение» существует здесь не само по себе, а в совокупности с собранными и исследованными материалами дела.

Наиболее существенная специфика, которая не только отличает континентальный процесс от англосаксонского, но и не позволяет говорить о единой «континентальной» модели, связана с организацией предварительного расследования.

Французский уголовный процесс сохранил классическую структуру предварительного производства, сложившуюся еще со времен великих кодификаций Наполеона. Полиция здесь осуществляет только дознание под контролем прокурора, не будучи при этом обязана непременно установить лицо, подлежащее привлечению в качестве обвиняемого. По окончании дознания материалы дела ложатся на стол прокурора, который решает вопрос о возбуждении уголовного преследования (дела) или об отказе в его возбуждении, причем дело может быть возбуждено в том числе в отношении неустановленного лица. В последнем случае, а также по всем опасным преступлениям (независимо от установления подозреваемого) прокурор, возбуждая дело, передает его не в суд, а следственному судье для производства предварительного следствия.

Таким образом, если функция дознания принадлежит во Франции полиции, не слишком сильно отличаясь от англо-американского полицейского расследования, то функция предварительного следствия имеет здесь судебную природу. Следственный судья является полноправным членом судейского корпуса, обладает таким же статусом, которым обладают остальные судьи, в том числе с точки зрения независимости. Поэтому передав дело следственному судье, прокурор вправе обращаться к нему лишь с ходатайствами. Французский следственный судья как следователь производит необходимые следственные действия, собирает доказательства, формирует материалы уголовного дела. Как судья он принимает процессуальные решения: рассматривает ходатайства сторон, прекращает дело, передает его в суд для судебного разбирательства и др. Поскольку следственный судья — полноценный судья, то ему не требуется внешний судебный контроль американского типа — он сам вправе решать вопросы, связанные с ограничением конституционных прав граждан, применять меры пресечения и т.д. До недавнего времени он был вправе принимать и решения о заключении под стражу. Впрочем, Закон от 15 июня 2000 г. изъял у него эту функцию, не только снизив его физическую и психологическую нагрузку, но и уменьшив излишнюю концентрацию процессуальной власти в руках этого представителя судейского корпуса. Теперь, сочтя необходимым применить меру пресечения в виде заключения под стражу, следственный судья обязан обратиться к другому специализированному судье — судье по свободам и заключению, который и рассматривает его обращение. Поскольку предварительное следствие во Франции имеет судебную природу, то оно, как и любая иная судебная деятельность, построено на инстанционных началах: действия и решения следственного судьи могут обжаловаться по второй инстанции в следственную камеру Апелляционного суда, состоящую из трех профессиональных судей. Это позволяет сторонам предъявлять все претензии к лицу, ведущему производство по делу (следственному судье), еще в ходе предварительного следствия, в силу чего стороны, в том числе сторона защиты, не имеют права ссылаться в ходе судебного разбирательства ни на какие нарушения уголовно-процессуального закона, якобы допущенные при производстве предварительного следствия.

Германское предварительное расследование значительно проще. До 1974 г. здесь также существовало предварительное следствие французского типа, однако законодатель решил от него отказаться в целях упрощения предварительного расследования. Упразднение судебного предварительного следствия привело к увеличению нагрузки на прокурорское дознание, т.е. деятельность полиции под надзором прокурора. Таким образом, расследование в Германии имеет полицейско-прокурорскую природу — полиция собирает доказательства, а прокурор на их основании принимает процессуальные решения. В то же время в такой ситуации полиция обязана самостоятельно раскрывать все преступления, не надеясь на следственного судью, а это в свою очередь часто требует ограничения конституционных прав граждан: применения мер пресечения, заключения под стражу, обысков, прослушивания телефонных переговоров и т.д. Поскольку в современном праве подобные меры требуют судебного решения, а института следственных судей французского типа в Германии более нет, то потребовалось усиление внешнего судебного контроля за полицией и прокурором (санкционирование обысков, арестов и т.п.). Такой контроль осуществляется ординарными судьями, которые при его осуществлении в процессуальном смысле именуются «следственными» (Ermittlungsrichter). Они не производят предварительное следствие и не рассматривают уголовные дела по существу, но осуществляют контроль за полицейско-прокурорским дознанием, выдавая разрешение в соответствующих случаях на совершение действий, ограничивающих конституционные права и свободы.

В результате полиция проводит расследование под надзором прокурора, будучи обязана в соответствующих случаях обращаться в суд за разрешением на ограничение конституционных прав личности. Внешне такая структура очень похожа на англо-американский уголовный процесс. Действительно, после реформы 1974 г. Германия стала занимать в уголовно-процессуальном плане «промежуточное место» между США и Францией, представляя собой нечто вроде «компромиссной модели». Однако следует назвать по меньшей мере три существенных отличия между американской и германской уголовно-процессуальными моделями:

1. во-первых, германское предварительное расследование основано на принципе «материальной истины», который никто не отменял и которому подчиняются как полиция, так и прокуратура;
2. во-вторых, германская полиция в отличие от американской действует под жестким «сплошным» надзором прокурора, т.е. для Германии характерна модель «сильной прокуратуры» в досудебном производстве, тогда как для США — модель «слабой прокуратуры», что в свою очередь значительно повышает процессуальную автономию полиции;
3. в-третьих, если в США судебный контроль осуществляется рядовыми ординарными судьями при отсутствии для их обозначения специального процессуального понятия, то в Германии существует специальное процессуальное понятие — Ermittlungsrichter, которое часто переводится на русский язык как «следственный судья». Такое наименование возможно, но здесь важно не перепутать французских следственных судей, в полном объеме производящих предварительное следствие, раскрывающих уголовные дела, собирающих доказательства и т.д., с германскими «следственными судьями», занимающимися исключительно судебным контролем. Поэтому для обозначения последних более предпочтительным кажется термин «судьи над следствием», также бытующий в западной литературе, прежде всего французской. Это позволяет без малейших теоретических затруднений разграничить французских следственных судей и германских судей над следствием (точнее над дознанием), принадлежащих разным континентальным моделям организации предварительного расследования: в первом случае — судебной, а во втором — полицейско-прокурорской.

3. Геополитическая конкуренция западных моделей уголовного процесса. Право представляет собой серьезный фактор не только политического, но и геополитического влияния. Страны, создавшие привлекательные правовые модели, всегда прилагали максимальные усилия для их «экспорта», что означает вполне естественное стремление крупных мировых держав к расширению через «мягкие инструменты» своего культурного и политического присутствия на мировой карте. Не меньшую заинтересованность проявляют иногда «страны-импортеры», которые таким образом пытаются модернизировать собственные правовые системы, а иногда и обозначить некоторую «лояльность» тому или иному влиятельному государству. В исторической перспективе достаточно вспомнить победоносное шествие по Европе французских наполеоновских кодификаций (ГК, УК и др.) в течение почти всего XIX в. или имплементацию советских правовых механизмов в странах «народной демократии».

Не является исключением и уголовно-процессуальное право. Более того, сегодня трудно найти какую-либо другую отрасль права, которая имела бы столь ярко выраженный «геополитический характер». Это скорее всего объясняется тем, что именно в сфере уголовного процесса на техническом уровне до сих пор сохраняется условное противостояние континентальной и англо-американской моделей. Кроме того, уголовный процесс стал сегодня такой же «визитной карточкой» англосаксонской правовой семьи в целом (суд присяжных, судебный контроль, «сделки с правосудием»), которой для континентального права долго являлся Гражданский кодекс.

Как бы то ни было, но не совсем правильно видеть в современных уголовно-процессуальных реформах, происходящих в разных уголках земного шара, исключительно проявление воли национального законодателя и результат его кропотливой работы над усовершенствованием собственного уголовного процесса. Почти во всех странах (от Южной Америки до Китая, включая постсоветское пространство) новейшие уголовно-процессуальные реформы являются результатом спокойной, цивилизованной, но от того не менее напряженной конкуренции западных моделей уголовного процесса.

Такого рода влияние западных уголовно-процессуальных моделей на проведение, а иногда и инициирование национальных реформ в сфере уголовного процесса проявляется в трех формах:

1. Путем изучения зарубежного опыта самим национальным законодателем, для которого в уголовно-процессуальном плане западные модели были и остаются лидирующими, с чем, пожалуй, нельзя не согласиться.

2. Путем прямого участия иностранных экспертов в национальных законопроектных работах в сфере уголовного процесса. Иногда такое участие является результатом индивидуальной деятельности, но чаще — сотрудничества национального законодателя с представительствами иностранных учреждений, оказывающих консультативную помощь при проведении уголовно-процессуальных реформ. В качестве характерного примера подобного рода иностранных учреждений и организаций приведем Американскую ассоциацию юристов (ABA) или Германское общество международного сотрудничества (GIZ), оказавших немалую помощь при проведении многих уголовно-процессуальных реформ, в том числе на постсоветском пространстве. Достаточно вспомнить новый УПК РФ, вступивший в силу с 1 июля 2002 г. и в значительной мере подготовленный при непосредственном участии экспертов из США, что, несомненно, сказалось на его содержании.

3. Путем имплементации международных стандартов в сфере уголовного процесса, относящихся к категории так называемого «мягкого права» (soft law). Такие стандарты являются примером косвенного влияния западных уголовно-процессуальных моделей на законодателей иных стран. Они разрабатываются в рамках деятельности ведущих международных организаций и в большинстве случаев используют позитивный опыт различных западных государств. К числу таких организаций, наиболее активно влияющих на национальных законодателей в сфере уголовного процесса, относятся Организация Объединенных Наций (ООН), Управление ООН по наркотикам и преступности (ЮНОДК), офис Верховного комиссара ООН по правам человека, Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), Бюро по демократическим институтам и правам человека (БДИПЧ ОБСЕ), Европейский Союз, Совет Европы, чуть в меньшей степени (в основном только в том, что касается процессуальных вопросов борьбы с коррупцией, уголовной ответственности юридических лиц и обеспечения независимости судей) — Организация экономического сотрудничества и развития (ОЭСР) и Мировой банк. Без учета международных стандартов в сфере уголовного процесса, вырабатываемых названными международными организациями, невозможно понять роль западных моделей уголовного процесса в развитии современного уголовного судопроизводства во всем мире и прежде всего в Европе и на постсоветском пространстве, как невозможно понять и вектор последующего развития уголовно-процессуальных систем и точки их потенциальной унификации. В то же время сами «международные стандарты» в сфере уголовного процесса нередко являются результатом определенной конкуренции «внутри» западного уголовно-процессуального мира, поскольку их принятию предшествуют открытые или скрытые дискуссии экспертов «стран-экспортеров», напряженная выработка согласованной позиции, а иногда и стремление отстоять собственную модель уголовного процесса в качестве «лидирующей» и единственно приемлемой.

В заключение следует отметить, что на сегодняшний день наиболее влиятельными в геополитическом смысле стали уголовно-процессуальные модели США и Германии. Французская и английская уголовно-процессуальные системы, господствовавшие на «мировой карте» в течение очень длительного времени, заметно уступили свои позиции, что вряд ли говорит об их качестве. Скорее всего, дело здесь в том, что чем сложнее уголовно-процессуальная модель, чем в большей мере она является результатом исторического развития, тем сложнее ей стать образцом для подражания и «международным стандартом». Американский и германский уголовные процессы явно превосходят французский и английский с точки зрения простоты и компактности, поэтому «экспортировать» их значительно легче, не говоря уже о том, что уголовно-процессуальные системы Франции и Англии сами испытывают в последние годы «сравнительно-правовой натиск», который привел, в частности, к утрате судебных полномочий британской Палатой лордов или дебатам об упразднении следственных судей во Франции. Более того, в последние годы именно уголовно-процессуальная модель Германии добилась в геополитическом смысле наиболее заметного прогресса, в определенной степени даже вытеснив американский уголовный процесс с условного уголовно-процессуального Олимпа. Связано это, наверное, с отмеченным выше «компромиссным» характерном германской модели: она в значительной мере напоминает американскую, вызывает меньше отторжения у экспертов из США, но в то же время легко усваивается странами, исторически приверженными континентальным традициям. Так, германская модель уголовного процесса легла в основу новых уголовно-процессуальных систем тех из бывших социалистических стран, которым пришлось модернизировать свое право перед вступлением в Европейский Союз (Восточная Европа, страны Прибалтики, некоторые Балканские государства). Сейчас, насколько известно, к ней обратились многие законодатели постсоветских стран, хотя с точки зрения влияния на постсоветский уголовный процесс борьба между американской и германской моделями продолжает оставаться достаточно напряженной, что ощущается, в частности, на Украине, в Казахстане, Армении, Таджикистане, Киргизии и других странах.

Современное развитие уголовного процесса в странах бывшего СССР (на постсоветском пространстве)

1. Реформы уголовного процесса на постсоветском пространстве и роль международных (иностранных) организаций в их проведении. К моменту распада СССР все бывшие советские республики подошли с автономными, но почти идентичными уголовно-процессуальными системами. Каждая из республик имела свой национальный УПК, принятый в начале 1960-х годов и в обязательном порядке разработанный с учетом общесоюзного рамочного закона — Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик от 25 декабря 1958 г. Речь шла об уголовно-процессуальных системах, отражавших традиции уголовного процесса Российской империи и прошедших через «сито» советской уголовно-процессуальной эволюции. Каковы бы ни были особенности досоветского исторического развития той или иной республики, ее место в Российской империи, причины вхождения в СССР и т.п., но говорить о какой-либо существенной специфике национального уголовно-процессуального развития в такой ситуации не приходится.

Таким образом, к моменту обретения независимости постсоветские страны имели приблизительно одинаковые уголовно-процессуальные системы, обладавшие абсолютно однотипными достоинствами и страдавшие абсолютно однотипными недостатками. С одной стороны, каждая из новых постсоветских систем унаследовала укоренившиеся континентальные европейские уголовно-процессуальные ценности, разработанный уголовно-процессуальный инструментарий, устойчивую структуру уголовного процесса, развитую систему уголовно-процессуальной техники. С другой стороны, каждой из них достались в «наследство» советские деформации европейских уголовно-процессуальных институтов, избавиться от которых оказалось даже сложнее, чем от советской идеологии, поскольку они плотно вошли в ткань советско-постсоветской уголовно-процессуальной доктрины и до сих пор часто воспринимаются в качестве «нормального» положения вещей.

Поэтому после провозглашения политической независимости в связи с распадом СССР новые постсоветские страны столкнулись с необходимостью решать в уголовно-процессуальном плане две основные и взаимосвязанные задачи: 1) по созданию национальных уголовно-процессуальных систем, разработке и принятию новых УПК, которые являлись бы уже не УПК «союзных республик», а УПК новых независимых государств; 2) по очищению уголовного процесса от советских идеологических «наслоений» и наиболее одиозных институтов. Однако решение данных задач, обусловившее последующее развитие каждой постсоветской уголовно-процессуальной системы, проходило уже разновекторно и разными темпами с учетом географического положения, политических задач, состояния уголовно-процессуальной доктрины и т.п. соответствующих стран. Нельзя сбрасывать со счета и далеко не одинаковый международный контекст, в котором оказались постсоветские государства, что, в частности, проявилось в разной степени интенсивности зависимости их уголовно-процессуальной эволюции от потенциального членства в европейских организациях (Совет Европы и Евросоюз), а также заинтересованности в соответствующих реформах со стороны международных организаций (ООН, ОБСЕ, БДИПЧ ОБСЕ) и крупнейших иностранных держав, прежде всего США. В этом смысле сейчас уже можно говорить о нескольких вариантах развития постсоветского уголовного процесса, проявившихся в тех или иных странах (группах стран).

Прибалтийские государства (Латвия, Литва, Эстония) не стали сразу приступать к разработке новых уголовно-процессуальных кодификаций, на первом этапе лишь ограничившись внесением срочных «десоветизирующих» изменений в свои «старые» УПК советского происхождения. Не требовал от них принятия новых УПК и Совет Европы, куда они вступили в 1993—1995 гг. Здесь стратегия была направлена на неизбежное вхождение в Европейский Союз и создание не переходных, но окончательных постсоветских уголовно-процессуальных кодификаций, направленных на приведение уголовно-процессуального законодательства в соответствие с высокими стандартами Евросоюза и разрабатывавшихся при непосредственном участии европейских экспертов, прежде всего из Германии. Так, Литва приняла новый УПК в 2002 г., Эстония — в 2003 г., а Латвия — в 2005 г. При этом, невзирая на относительно позднее появление в прибалтийских государствах новых УПК, речь шла не об отставании в развитии, а напротив, об опережающем развитии, свидетельством чему явилась тщательность работ, сопровождавших уголовно-процессуальные кодификации, и отсутствие кодексов «переходного этапа». С точки зрения стратегии уголовно-процессуального развития, к прибалтийским государствам отчасти примыкает Молдавия (Молдова), чьи шансы на вступление в Евросоюз не выглядят полностью иллюзорными. Эта страна также вступила в Совет Европы (1995 г.) со «старым» УПК, ограничившись внесением в него в 1990-е годы необходимых изменений. Она также приняла новый УПК лишь в 2003 г., причем опять-таки при активном участии европейских экспертов, в данном случае прежде всего из Франции и иных романских государств.

Несколько иначе проходило уголовно-процессуальное развитие в закавказских республиках бывшего СССР (Азербайджан, Армения, Грузия). В силу того, что данные государства не рассматривались в качестве серьезных кандидатов на вхождение в Евросоюз, принятие новых УПК стало одним из условий их приема в члены Совета Европы, т.е. именно данная международная организация осуществляла своего рода «европейский контроль» за закавказскими уголовно-процессуальными реформами. Так, Грузия и Армения приняли новые УПК в 1998 г., вступив затем в Совет Европы соответственно в 1999 и 2001 гг. Азербайджан принял новый УПК в 2000 г., что открыло ему дорогу в Совет Европы в 2001 г., куда он был принят одновременно с Арменией, по политическим причинам вынужденной дожидаться появления азербайджанского кодекса. Однако на тот момент к новым закавказским УПК никто не предъявлял в Европе завышенных требований — важен был сам факт их принятия, в силу чего эти кодексы были разработаны с участием не только европейских, но и российских экспертов. Более того, они не только учитывали достижения советской уголовно-процессуальной теории, но и в значительной мере базировались на Модельном УПК для стран СНГ, принятом Постановлением Межпарламентской Ассамблеи государств — участников СНГ 17 февраля 1996 г. Поэтому, с точки зрения западных дипломатических кругов и международных организаций, речь в данном случае могла идти лишь о «кодексах первой волны» или, иначе говоря, неких УПК переходного периода. Долгая жизнь им уготована не была, за исключением, быть может, УПК Азербайджана 2000 г., который более или менее стабилен. Что касается Грузии и Армении, то разработка новых уголовно-процессуальных кодификаций (УПК «второй волны») началась там буквально через несколько лет после принятия в 1998 г. первых национальных кодексов этих стран. Характерно, что к работе над новыми УПК подключились не столько даже европейские, сколько американские эксперты. В особенности это коснулось Грузии, где в 2009 г. был принят новый УПК, почти полностью воспроизводящий американскую модель уголовного процесса со всеми ее атрибутами и институтами (сделки о признании, суд присяжных, автономия полиции, прокурорская дискреция при осуществлении уголовного преследования и т.п.). В Армении также началась работа над новым УПК, причем центр тяжести деятельности по «международному контролю» за его разработкой перешел с Совета Европы на БДИПЧ ОБСЕ, что, как правило, свидетельствует о большей международной включенности США. При этом немалую активность проявил также Евросоюз, поставивший принятие нового УПК в качестве условия партнерских отношений с Арменией. Однако работа над проектом нового УПК оказалась несколько сложнее, чем представлялось вначале, прежде всего в силу нежелания многих армянских специалистов, задействованных в ней, полностью отказываться от континентальных ценностей и следовать в этом смысле примеру Грузии.

В постсоветских странах Средней Азии (Казахстан, Киргизия, Таджикистан, Туркменистан, Узбекистан) развитие уголовного процесса по географическим причинам не могло определяться европейскими интеграционными тенденциями. В то же время сам среднеазиатский уголовный процесс гомогенным не является. Здесь надо выделить две группы стран. В первую из них входят Казахстан и Киргизия (Кыргызстан). Они также приняли на волне первых постсоветских кодификаций свои национальные УПК в 1997 г. (Казахстан) и в 1999 г. (Киргизия), основанные на Модельном УПК для стран СНГ и достаточно бережно воспринявшие советскую уголовно-процессуальную инфраструктуру. Примерно десятилетие спустя здесь также начались работы по разработке новых УПК, которые ведутся при активном участии иностранных экспертов (прежде всего из США и Германии) и международных организаций. Если в Киргизии эта работа еще продолжается, то в Казахстане она завершилась принятием нового (уже второго постсоветского) УПК, вступившего в силу с 1 января 2015 г. Однако в целом с точки зрения тенденций развития казахский и киргизский уголовный процессы находятся в общем русле развития с такими странами, как Армения, Молдавия, Украина (о ней см. далее), отчасти Грузия и др., не забывая, разумеется, и о России. Скажем, в Казахстане в 2011 г. была подготовлена краткая Концепция нового УПК РК, на основе которой писался новый Кодекс и которая выполнена не без влияния германской модели. В Киргизии активная деятельность по разработке нового УПК началась после принятия Конституции 2010 г. при участии различных структур ООН и ОБСЕ. Во вторую группу среднеазиатских стран входят Узбекистан и Туркменистан, отличающиеся едва ли не максимальной стабильностью уголовно-процессуальных систем на постсоветском пространстве. Здесь ничего не меняет даже тот факт, что Узбекистан принял новый (первый постсоветский) УПК одним из первых (1994 г.), а Туркменистан — одним из последних (2009 г.). В обоих случаях речь идет о достаточно консервативных реформах, сохраняющих даже такие положения, от которых законодатели остальных постсоветских стран отказались, скажем, право суда самостоятельно возбуждать уголовное дело. Промежуточное положение занимает среди среднеазиатских государств Таджикистан, принявший новый УПК в 2009 г. С одной стороны, речь также идет о достаточно умеренной кодификации, которую в определенном духе можно назвать консервативной и которая выдержана скорее в духе постсоветских УПК «первой волны» (1990-х годов). С другой стороны, при разработке нового УПК Таджикистан в значительно большей мере, нежели, допустим, Туркменистан, следовал реформаторским тенденциям, прислушивался к мнению зарубежных экспертов и стремился отказаться от советской уголовно-процессуальной инфраструктуры.

Особое место в постсоветских реформах уголовного процесса занимают Белоруссия и Украина. Белоруссия до сих пор не является членом Совета Европы, в связи с чем влияние международных организаций и иностранных экспертов на уголовно-процессуальное развитие этой страны минимально, что обеспечивает стабильность уголовно-процессуального законодательства. Поэтому после принятия УПК Беларуси 1999 г. — достаточно типичного кодекса первой постсоветской волны — ни о каком новом УПК речь сегодня не идет даже на уровне законопроектных работ. Что касается Украины, то она оказалась последней постсоветской страной, заменившей в 2012 г. советский УПК на постсоветский. С одной стороны, тщательность разработки кодекса приближает Украину к прибалтийским странам и Молдавии. Более того, УПК Украины сегодня воспринимается едва ли не как некий образец для остальных постсоветских стран, заменив в этом смысле на постсоветском уголовно-процессуальном «олимпе» УПК РФ 2001 г. Очень большую роль при разработке УПК Украины сыграли европейские и американские эксперты, различные международные организации и т.п. С другой стороны, длительность украинских кодификационных работ объясняется не столько уголовно-процессуальной стратегией и стремлением создать образцовый европейский кодекс «под вступление» в ЕС (как в прибалтийских странах), сколько внутренними дискуссиями украинских специалистов и наличием на Украине исторически очень сильных научных школ (Киев, Харьков, Одесса и др.), воспитанных на традициях Устава уголовного судопроизводства и достижениях советской науки уголовного процесса. В такой ситуации украинский законодатель, как когда-то и его российские коллеги, был вынужден идти на компромиссы и прибегать к эклектичному сложению элементов разных процессуальных систем, что в свою очередь иногда не устраивало ни международных наблюдателей, ни украинских процессуалистов и приводило к замедлению законопроектных работ. Впрочем, с учетом последних политических событий вряд ли следует рассчитывать на стабильность нового УПК Украины 2012 г. Скорее всего уголовный процесс будет развиваться в этой стране в «радикальном» грузинском направлении (периода президентства М. Саа-кашвили), имея уже мало отношения к достижениям харьковской или киевской научных процессуальных школ.

2. Общие проблемы и тенденции развития постсоветского уголовного процесса. Как мы убедились, уголовный процесс в постсоветских странах более не является единым целым. За истекшие 25 лет произошло его очевидное расслоение, когда каждая страна (группа стран) выбирает свой собственный путь уголовно-процессуального развития, в результате чего сравнительно-правовая карта постсоветского пространства сегодня уже представляет собой достаточно пеструю и разнообразную палитру национальных уголовно-процессуальных систем. Наиболее ярким примером такого расслоения является, допустим, сравнение принятых почти одновременно в 2009 г. второго УПК Грузии и УПК Туркменистана. В первом случае мы имеем дело с отказом от континентальных традиций и осознанной попыткой имплементации уголовного процесса США, причем в его «чистом виде», что проявляется даже на уровне уголовно-процессуальной терминологии. Во втором — законодатель предпочел «законсервировать» континентальную модель в ее крайнем советском варианте, т.е. без учета эволюции последних десятилетий. При взгляде на эти кодексы сложно говорить о единой постсоветской модели уголовного процесса.

В то же время уголовно-процессуальную дифференциацию постсоветского пространства не стоит и преувеличивать. Единые исторические и сравнительно-правовые корни государств бывшего СССР позволяют и, видимо, еще долго будут позволять говорить об общих проблемах и тенденциях развития уголовного судопроизводства. Иногда эти проблемы и тенденции являются региональными (Восточная Европа, Прибалтика, Закавказье, Средняя Азия), иногда — межрегиональными, в некоторых случаях они проявляются фактически на всем постсоветском пространстве. Обоснованно ли говорить в этом смысле о перспективах появления автономной модели уголовного судопроизводства или по крайней мере уголовно-процессуальной семьи, которую можно было бы назвать «постсоветской»? Исключать этого нельзя. По крайней мере общность проблем и предлагаемых путей их решения становится все более заметной, пусть во многих случаях она является проявлением скорее общего влияния международных организаций и иностранных экспертов, нежели обмена мнениями в ходе собственного институционального строительства.

В целом пока еще законодатели большинства постсоветских государств так и не сделали выбор между сохранением исторически присущей их странам континентальной инфраструктуры уголовного процесса и ее полным демонтажом с заменой на нечто вроде англосаксонского уголовного процесса. Такого рода «метания» и «колебания», которые мы наблюдаем не только в России, но и во многих других постсоветских странах (Украина, Казахстан, Армения, Киргизия и др.), нередко приводят к технически недопустимой уголовно-процессуальной эклектике, когда отдельные англо-американские институты искусственно встраиваются в континентальную уголовно-процессуальную ткань, в силу чего не работает система как таковая. Даже грузинский пример выглядит не столько окончательным «англосаксонским выбором», сколько крайним проявлением такого рода метаний, когда маятник колебаний зашел просто-напросто слишком далеко.

Если говорить об общих проблемах и тенденциях развития уголовного процесса стран постсоветского пространства в более конкретной плоскости, то следует выделить самые значимые из них:

1. Почти все законодатели озабочены решением проблемы стадии возбуждения уголовного дела, институционально сформировавшейся в советский период, когда, с одной стороны, производство предварительного расследования требует непременного вынесения постановления о возбуждении уголовного дела с юридической (уголовно-правовой) оценкой деяния, а с другой — для вынесения такого решения необходимо... произвести расследование для выяснения наличия или отсутствия признаков преступления. В некоторых странах попытка отказа от данной стадии уже произошла (Украина, прибалтийские государства, Грузия, Казахстан), хотя не везде ее можно назвать до конца успешной, где-то соответствующие реформы еще обсуждаются или имеют менее радикальный характер (Россия, Армения, Киргизия), однако сама по себе проблема сомнений не вызывает, и ее решение определяет одну из тенденций развития постсоветского уголовного процесса.

2. Другим направлением постсоветских реформ является оптимизация как общей структуры предварительного расследования, так и кон-кретных институтов данной стадии процесса. Во многих случаях имеет место устранение дуализма двух форм расследования и их унификация в рамках единой формы, попытка интегрировать в уголовно-процессуальную ткань оперативно-розыскную деятельность с целью исключения «параллелизма» уголовного процесса и ОРД. В то же время постсоветские законодатели по-прежжнему не определили процессуальную природу следователя и его положение в системе уголовно-процессуального «разделения властей», коими повсеместно являются власти полицейская, прокурорская и судебная. Какое место в этой системе занимает предварительное следствие? Советское право «разорвало» с французской моделью судебных следователей, принадлежавших судейскому корпусу, передав часть соответствующих полномочий в полицию (МВД, КГБ), часть — в прокуратуру. Значит ли это, что нынешнее следствие по сути соответствует континентальному полицейскому дознанию или англо-американскому полицейскому расследованию? Нет, поскольку следователи по-прежнему принимают юрисдикционные решения, разрешают дело в форме его прекращения, осуществляют юридическую квалификацию деяния, принимают к рассмотрению гражданские иски и выполняют иные полномочия, оставшиеся им в наследство от французской модели предварительного следствия и не имеющие ничего общего с полицейским дознанием (расследованием), не говоря уже о том, что подобными же полномочиями наделены в постсоветских странах даже дознаватели. С учетом нерешенности проблемы конституционно-правового статуса следователя (кто он — следственный судья или полицейский?), нерешенной остается и проблема взаимоотношений прокурора и следователя, а также объем прокурорского надзора в ходе предварительного расследования. Варианты здесь могут быть разные. Скажем, Казахстан стремится сохранить максимально широкие надзорные полномочия прокурора в духе германской традиции «прокурорского дознания». Россия, как известно, пошла по пути процессуальной автономии следствия, так пока и не определив, идет ли речь о французской концепции «независимого предварительного следствия» или об американской теории «автономии полиции». Украина пока пытается найти компромисс, однако в новом УПК наметила поэтапное движение по российскому пути, хотя и более плавное. Однако понятно, что решение проблемы прокурорского надзора взаимосвязано с решением проблемы статуса следователя и общей идеологией организации предварительного расследования.

3. Обращают на себя внимание попытки реформирования судебного контроля в досудебном производстве путем создания специальных должностей «следственных судей» (судей над следствием) в их не совсем верно понятом германском варианте, исключительной обязанностью которых становится принятие решений об ограничении конституционных прав граждан (заключение под стражу, обыск в жилище и т.п.) и рассмотрение жалоб на действия и решения дознавателя, следователя, прокурора. По такому пути уже пошли Эстония, Молдавия, Украина, Казахстан. Такая же система заложена в проектах новых УПК Армении и Киргизии. Обсуждалась она de legeferenda и в России, хотя нашла отклик далеко не у всех процессуалистов. Положительные результаты нововведения пока еще не очевидны, но концепция витает в воздухе, увлекая все больше постсоветских законодателей и превращаясь в подлинную тенденцию.

4. В стадии судебного разбирательства постсоветские законодатели в большинстве своем так пока и не смогли окончательно решить, придерживаются ли они континентальной доктрины «активного судьи» или англосаксонской доктрины «пассивного судьи». Последний вариант является на постсоветском пространстве достаточно «модным», однако неизбежно сталкивается с социальными проблемами — освобождение суда от обязанности по своей инициативе устанавливать все обстоятельства дела приводит к крайне негативным последствиям для огромной массы населения, не имеющей возможности оплатить помощь квалифицированного и заинтересованного защитника и оказывающейся в результате едва ли не беззащитной перед обвинением. Это, видимо, и является причиной «колебаний» постсоветского законодателя, разрушающего адекватную континентальную модель «активного судьи» и видящего тщетность попыток создания на ее месте эффективной системы «пассивного судьи».

Но при таких «колебаниях» немыслимо правильно решить ни проблему возвращения дела на дополнительное расследование, ни проблему процессуальных последствий отказа прокурора от обвинения, ни многие другие проблемы, возникающие в ходе судебного разбирательства. Удач здесь пока немного.

5. Среди несомненных тенденций нельзя не отметить также попыт-ки внедрения в постсоветский уголовный процесс разного рода «сделок о признании» или «сделок с правосудием» англо-американского типа. Впрочем, здесь далеко не все просто, поскольку процессуальная природа таких институтов и их место в уголовно-процессуальной системе полностью зависят от избранной модели процесса: «активный судья» или «пассивный судья». В первом случае любые соглашения между обвинением и защитой могут иметь лишь локальный характер, будучи основанием ускорения процесса по некоторым делам, т.е. одним из особых производств ограниченного применения. Во втором случае «сделки» представляют собой центральный элемент уголовно-процессуальной идеологии и применяются по всем делам без исключения, покоясь не только на признании вины, но и на запрете для суда рассматривать любое уголовное дело, где нет спора сторон, пусть даже на чаше весов лежит пожизненное лишение свободы. Можно предположить, что вектор развития постсоветского уголовного процесса ляжет в первом направлении, хотя грузинский опыт, который еще предстоит изучать и который на данном этапе является скорее негативным (резкое и беспрецедентное увеличение обвинительных приговоров и тюремного населения), говорит об ином. Но в любом случае «сделки» не могут являться неким абсолютно автономным институтом или явлением — они лишь элемент, чья функциональная нагрузка зависит от общей конструкции уголовно-процессуального механизма.

6. Наконец, постсоветский уголовный процесс пока еще находится в процессе поиска логичной и адекватной инстанционной системы пересмотра приговоров. Общий вектор развития направлен на восстановление классических подходов, унаследованных от Судебных уставов 1864 г. и отчасти утраченных в советский период. В одних странах законодателю это почти удалось (прибалтийские государства, Молдавия, Армения). В других — допущены и продолжают допускаться явные институциональные ошибки (Украина, Россия, Казахстан1 и т.п.), связанные с чрезмерным наслоением друг на друга судебных инстанций, попытками совместить классическую кассацию с советским надзором, иногда превращающимися в оригинальные варианты множественности кассаций, вступлением приговора в законную силу до его кассационного рассмотрения (на уровне апелляции) и др. Но общая тенденция развития очевидна, хотя здесь постсоветская специфика в большей мере проявляется в законодательных просчетах, поскольку классическая континентальная схема давно известна и вряд ли подлежит существенной модификации.

3. Особенности развития уголовного процесса отдельных государств на территории бывшего СССР. В качестве иллюстрации типичных вариантов развития постсоветского уголовного процесса рассмотрим несколько стран, где в течение последних 10 лет прошли и завершились достаточно кардинальные уголовно-процессуальные реформы. При этом речь идет именно о тех странах, которые выразили намерение по возможности отказаться от советского уголовно-процессуального наследия. Противоположный выбор в духе большей преемственности (Белоруссия, Таджикистан и др.), разумеется, заслуживает не меньшего уважения и внимания, но вынудит нас повторять те решения и подходы, которые уже излагались применительно к советскому периоду или будут излагаться далее в связи с анализом современного российского уголовного процесса, включая эволюцию отдельных стадий и институтов.

В Эстонии (УПК 2003 г.) стадия возбуждения уголовного дела отсутствует, поэтому производство возбуждается «путем совершения первого следственного или иного процессуального действия» (ст. 193). Надо также отметить, что все действия, в том числе то из них, которое открывает производство по делу, фиксируются в специальном едином электронном информационном реестре, который ведет Министерство юстиции. При этом возбудить производство и начать расследование вправе как прокуратура, так и следственный орган. Прокуратура в такой ситуации передает материалы для производства расследования в следственный орган, а если производство по собственной инициативе начал последний, то он обязан в кратчайший срок уведомить об этом прокуратуру. Общее руководство предварительным расследованием осуществляет прокурор, сохраняющий максимально возможный набор надзорных полномочий в отношении следственного органа. В частности, после начала расследования уголовное дело может быть прекращено исключительно по решению прокурора или с согласия последнего. Жалобы на действия следственных органов и прокурора рассматривает судья, именуемый в немецком духе «судьей по предварительному следствию» (ст. 230), который, помимо того, выдает по их запросам разрешение на производство следственных действий и применение мер пресечения, ограничивающих конституционные права личности. Обратим также внимание на положения ч. 2 ст. 211 УПК Эстонии, согласно которому «в ходе досудебного производства следственные органы и прокуратура выясняют обстоятельства, оправдывающие и уличающие подозреваемого и обвиняемого» (принцип материальной истины). Эстонский уголовный процесс знает также немало упрощенных и ускоренных производств в досудебных и судебных стадиях уголовного процесса. Судебное разбирательство во всех случаях происходит без участия присяжных заседателей. Способы пересмотра приговоров в основном вписываются в классическую континентальную схему, где есть апелляция и кассация, но нет надзора. В целом не вызывает сомнений, что эстонский законодатель придерживается германской модели уголовного процесса, причем его нельзя упрекнуть ни в непоследовательности, ни в уголовно-процессуальной эклектике.

В Молдавии (УПК 2003 г.) предварительное расследование также унифицировано в форме некоего «уголовного преследования», т.е. без деления на дознание и предварительное следствие. Его ведет специальный «орган уголовного преследования» в лице «офицеров по уголовному преследованию» , находящихся под началом «руководителя органа уголовно -го преследования». При этом прокурор сохранил обширные надзорные полномочия, в том числе право самостоятельно начинать и даже полностью проводить уголовное преследование. Стадия возбуждения уголовного дела ныне формально отсутствует, однако расследование (оно же «уголовное преследование») начинается только после вынесения специального «постановления о начале уголовного преследования» (ст. 274). На этом этапе все может также завершиться «постановлением об отказе от уголовного преследования» (ст. 274). Нет сомнений, что в отличие от Эстонии в Молдавии отход от советского наследия в большей мере является номинальным (терминологическим), о чем говорят новейшие институты «руководителя органа уголовного преследования», «постановления о начале уголовного преследования», «постановления об отказе от уголовного преследования» и т.п., мало чем отличающиеся от советских «начальника следственного отдела», «постановления о возбуждении уголовного дела», «постановления об отказе в возбуждении уголовного дела» и т.п. К такому же выводу можно прийти при ознакомлении с другими «новейшими» молдавскими институтами: приостановления уголовного преследования, прекращения уголовного преследования и т.д. В то же время судебный контроль в ходе уголовного преследования здесь также осуществляется некими «судьями по уголовному преследованию» (молдавский вариант перевода немецкого Ermittlungsrichter). Обращает на себя также внимание стройная и выдержанная во французском духе (даже сугубо терминологически) система пересмотра приговоров, где есть апелляция, кассация и ревизия, как называют во Франции, а теперь и в Молдавии, возобновление уголовных дел по вновь открывшимся обстоятельствам. Существует и специальный способ пересмотра приговоров в связи с постановлениями Европейского суда по правам человека — так называемая «жалоба на отмену». После внесения дополнений Законом от 5 апреля 2012 г. в УПК Молдавии была интегрирована также «специальная розыскная деятельность», т.е. ОРД. Это полностью отвечает тенденциям развития тех постсоветских уголовно-процессуальных систем, которые внимательно прислушиваются к рекомендациям международных организаций, критикующих автономию ОРД по отношению к уголовному процессу.

В Грузии (УПК 2009 г.) теперь также нет стадии возбуждения уголовного дела, поэтому уголовный процесс сразу же начинается с расследования, которое в свою очередь более не делится на дознание и предварительное следствие. Расследование может быть начато по инициативе либо следователя (с уведомлением прокурора), либо прокурора. Его проводит следователь, который принадлежит одному из следственных ведомств, находящихся в системе Минюста, МВД, Министерства обороны, Минприроды!, Минфина, Министерства пенитенциарных учреждений и пробации. При этом прокурор сохраняет полномочия по руководству расследованием и даже в некоторых случаях вправе произвести его самостоятельно, т.е. «американизация» грузинского уголовного процесса не привела-таки к имплементации концепции «автономии полиции». Именно прокурор вправе в любой момент прекратить расследование, причем его решение не может обжаловаться в суд (обжаловать можно лишь вышестоящему прокурору), что уже отражает известную американскую теорию «прокурорской дискреции», не подлежащей судебному контролю. Оперативно-розыскная деятельность интегрирована в уголовный процесс в виде негласных следственных действий. Судебный контроль в досудебных стадиях уголовного процесса, связанный с ограничением конституционных прав личности, рассмотрением жалоб на действия следователя и прокурора и т.п., осуществляет ординарный судья-магистрат соответствующего района, где производится расследование, т.е. ни о каком «следственном судье» (судье над следствием) речь в данном случае не идет, что, видимо, объясняется тем, что грузинских законодателей консультировали не немецкие, а непосредственно американские эксперты. Поэтому здесь прослеживается влияние не немецкой, а американской процессуальной терминологии («магистрат» и т.п.). Расследование завершается официальным выдвижением обвинения. Оно выдвигается в двух случаях: 1) при обращении в суд с ходатайством о заключении под стражу; 2) при завершении расследования составлением обвинительного акта. При этом решение о выдвижении обвинения или об отказе в его выдвижении (прекращение дела) также полностью зависит от усмотрения прокурора, причем если он решит обвинение не выдвигать, то его решение также не подлежит обжалованию в суд (только вышестоящему прокурору) на основании упомянутой теории «прокурорской дискреции» американского происхождения. Специальная глава УПК (XXI) посвящена «сделкам о признании», которые могут заключаться между обвинением и защитой по любым категориям уголовных дел, что влечет безусловное назначение судом «согласованного сторонами» наказания без рассмотрения дела по существу. Если сделка не заключена, то проводится судебное разбирательство либо профессиональным судьей (судом), либо классическим судом присяжных. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что за первые полтора года действия УПК Грузии, вступившего в силу в октябре 2010 г., в этой стране прошел только один процесс с участием присяжных заседателей, все остальные дела, подсудные суду присяжных, завершились заключением сделок о признании.

На Украине новый УПК 2012 г. также предусматривает ставший уже стандартным набор постсоветских нововведений1: отказ от стадии возбуждения уголовного дела; соединение дознания и предварительного следствия в единое «досудебное расследование»; появление в УПК гл. 21 «Негласные следственные (розыскные) действия» (хотя в данном случае это не привело к полному исчезновению автономного закона об ОРД); введение особых «следственных судей» (сл1дчий суддя) псевдогерманского типа для контроля за следователем и прокурором в стадии досудебного расследования. Есть и оригинальные решения. Так, предусмотренный Конституцией Украины суд присяжных состоит по новому УПК из двух профессиональных судей и трех присяжных заседателей, что делает его более похожим на суд шеффенов (единая коллегия), нежели на классический суд присяжных. Что касается отказа от стадии возбуждения уголовного дела, то теперь любое сообщение о преступлении должно быть зарегистрировано в Едином реестре досудебных расследований, что предполагает обязательное начало производства по делу, хотя на практике этого не происходит (часто выносится решение об отказе в регистрации, которое законом не предусмотрено). В результате с введением в действие нового УПК на первых порах на Украине на 45 % увеличилось количество производств по уголовным делам, что в свою очередь повлекло увеличение нагрузки на следователей и прокуроров. Затем ситуация стабилизировалась, но связано это с фактическим реанимированием конструкции «отказа в возбуждении уголовного дела» (под другим наименованием). В то же время украинский законодатель занял весьма умеренную позицию в отношении разнообразных особых производств, основанных на признании обвиняемым своей вины, предусмотрев их лишь по ограниченному кругу дел о неопасных преступлениях. Умеренность пока проявляет и правоприменитель: лишь 7% уголовных дел, направляемых в суды, завершались принятием судом решения о назначении наказания в особом порядке в связи с признанием вины (после его введения), что немного в сравнении, допустим, с Россией, хотя на Украине эта цифра также постоянно растет.

Современное развитие уголовного процесса в других странах и регионах мира

1. Развитие уголовного процесса в азиатском регионе. Среди азиатских государств наибольший интерес в сравнительно-правовом отношении представляют Китай и Япония, уголовно-процессуальные системы которых заметно различаются между собой.

В Китае до сих пор действует УПК 1979 г., испытавший видимое влияние советской доктрины уголовного процесса, что вполне объяснимо с учетом политико-экономических особенностей развития этой страны, в свое время очень внимательно изучавшей опыт СССР в разнообразных сферах государственного строительства и полностью не отказавшейся от него даже после советских событий 1991 г. УПК Китая с момента своего принятия отличался редкой стабильностью и подвергся всего двум крупным реформам. Первая из них состоялась в 1996 г. После нее в литературе можно встретить даже указания на то, что в Китае действует УПК 1996 г., хотя это неточно: на самом деле речь идет лишь об обновленной редакции прежнего Кодекса. Вторая реформа связана с принятием Закона от 14 марта 2012 г. о внесении масштабных изменений и дополнений в УПК 1979 г. Этот Закон вступил в силу с 1 января 2013 г.

Учитывая советские доктринальные корни китайского уголовного процесса, можно сказать, что в Китае сегодня действует модернизированный советский вариант континентальной модели уголовного процесса. В этом смысле в техническом отношении большинство китайских уголовно-процессуальных институтов воспроизводит либо советские, либо классические континентальные конструкции, хотя в некоторых случаях нельзя не отметить и сугубо китайскую обработку, которым подверглись отдельные из них. Так, если говорить о классических континентальных механизмах, то достаточно назвать институт гражданского иска в уголовном процессе или особую категорию дел частного обвинения.

Уголовный процесс в Китае начинается со стадии возбуждения уголовного дела, которая включает все знакомые российским и постсоветским юристам атрибуты: доследственную проверку, постановление о возбуждении уголовного дела, постановление об отказе в его возбуждении и т.п. Дело может быть возбуждено либо органами следствия, либо прокуратурой. После возбуждения дела начинается предварительное следствие, которое проводится под надзором прокурора. При этом прокуратура имеет следственный аппарат и самостоятельно расследует наиболее сложные уголовные дела. Заключение под стражу санкционируется также прокурором, т.е. судебный контроль в досудебных стадиях уголовного процесса в Китае отсутствует. В то же время процедура предъявления обвинения в китайском уголовном процессе фактически совпадает с моментом утверждения прокурором обвинительного заключения по окончании следствия, что заставляет вспомнить о германской модели «прокурорского дознания». На этом этапе прокурор либо предъявляет обвинение, после чего дело направляется в суд, либо «отказывает в предъявлении обвинения», что означает, говоря российским уголовно-процессуальным языком, прекращение производства. Возможно и возвращение прокурором уголовного дела на дополнительное следствие. Судебное разбирательство проводится в Китае при активной роли суда, который вправе самостоятельно допрашивать обвиняемого, потерпевшего и свидетелей. Суда присяжных в этой стране нет, но значительная часть уголовных дел рассматривается по советскому образцу с участием народных заседателей, составляющих с профессиональным судьей единую коллегию. Пересмотр уголовных дел по второй инстанции происходит в кассационной форме, что опять-таки объясняется советским влиянием. Однако есть и специальный китайский институт «повторного рассмотрения приговоров к смертной казни». По таким делам, даже если осужденный не направил кассационную жалобу, дело автоматически должно быть еще рассмотрено вышестоящим судом. Если он согласен с выводами суда первой инстанции, то приговор подлежит последующему утверждению Верховным народным судом, также действующим ex officio. Помимо кассации по всем уголовным делам применяется также надзорное производство, т.е. пересмотр вступивших в законную силу приговоров по инициативе участников процесса. В то же время за термином «надзорное производство» в Китае скрывается соединение в рамках одного института советского и постсоветского «надзора», с одной стороны, и пересмотра уголовных дел по вновь открывшимся (новым) обстоятельствам, с другой стороны.

Закон от 14 марта 2012 г., существенно реформировавший уголовный процесс, вызвал очень большой интерес не только в самом Китае, но и на Западе. Считается, что речь идет об осторожной и умеренной либерализации китайского уголовного судопроизводства. Так, новый Закон устранил возможность пересмотра уголовных дел по второй инстанции тем же судом, который выносил приговор; предусмотрел специальные процедуры исключения доказательств, полученных с нарушением закона (в том числе путем оказания на подозреваемого или обвиняемого давления в ходе предварительного следствия); допустил защитника с момента первого допроса (для подозреваемого)1; ввел институт домашнего ареста в качестве альтернативы заключению под стражу и заметно усложнил процедуру выдачи прокурором санкции на заключение под стражу, добавив к ней элементы состязательности; дополнил УПК положениями о примирительных процедурах по некоторым категориям уголовных дел (ст. 277—279) и др. В целом данный Закон отражает многолетнюю китайскую политику в сфере уголовного судопроизводства, направленную на медленное, но планомерное развитие и исключающую какие-либо чрезмерно резкие «скачки» с непредсказуемыми результатами, в том числе когда речь идет о гуманизации и либерализации.

Япония избрала путь на имплементацию западных уголовно-процессуальных ценностей еще в середине XIX в. в рамках государственной политики модернизации и «вестернизации». Так, первый УПК Японии 1880 г. был принят на основе проекта, разработанного французским компаративистом Г. Буассонадом, и испытал явное влияние французской модели с классическим предварительным следствием французского типа. Единственное предложение Г. Буассонада, от которого японский законодатель отказался, — это суд присяжных, действовавший в то время во Франции в более или менее классических формах. В 1922 г. введен в действие второй УПК Японии, испытавший очень большое влияние уже немецкой модели уголовного процесса. Сохранилось и предварительное следствие, характерное для уголовного процесса Германии того времени. В развитие реформ в 1928 г. был также принят отдельный Закон о введении оригинальной японской модели суда присяжных с рекомендательными вердиктами присяжных, не обязательными для профессионального судьи, и с возложением на осужденного всех судебных издержек в случае проигрыша им дела, поскольку суд присяжных собирался только по ходатайству подсудимого. Стоит ли удивляться, что суд присяжных рассматривал в Японии очень мало уголовных дел, будучи окончательно упразднен в 1943 г. со ссылкой на «военное время». По окончании Второй мировой войны Япония принимает сначала Конституцию 1946 г., а затем третий УПК 1948 г., разработанный по лекалам американского уголовного процесса в условиях действия в стране оккупационного режима, установленного союзными державами, прежде всего США. УПК Японии 1948 г. действует до сих пор.

Учитывая американские корни, уголовный процесс Японии по своей структуре достаточно близок к англосаксонской модели. Он не знает предварительного следствия континентального типа, действовавшего в этой стране до 1948 г. Расследование проводит полиция, которая вправе задержать подозреваемого не более чем на 48 часов, после чего должна либо освободить задержанного, либо передать материалы прокурору. Прокурор располагает еще 24 часами, в течение которых решает, освободить ли задержанного или обратиться в суд за санкцией на заключение под стражу. Если судья арестовывает обвиняемого (чаще всего), то его решение действует в течение 10 дней, после чего может быть продлено еще на 10 дней. В течение этих 20 дней1 прокурор должен решить, выдвигать ли перед судом обвинение или нет, причем прокурор принимает решение на основании «прокурорской дискреции» (принципа целесообразности). В то же время особое значение придается признанию обвиняемым своей вины: это, как правило, обязательное условие освобождения из-под стражи и применения альтернативных мер пресечения. К тому же в ходе полицейско-прокурорского расследования защитник к подозреваемому не допускается, что также стимулирует признание вины. Судебное разбирательство проходит на жестких состязательных началах и исключает какую-либо импровизацию сторон, которые (как обвинение, так и защита) не вправе представлять никаких новых доказательств, кроме тех, что были обозначены в ходе предварительных слушаний. Количество оправдательных приговоров в Японии невелико и составляет примерно 0,1%, что, как правило, объясняется принципом «прокурорской дискреции»: прокурор оценивает целесообразность уголовного преследования и просто-напросто не выдвигает перед судом обвинения в тех случаях, когда испытывает сомнения в возможности постановления обвинительного приговора.

Самой крупной реформой японского уголовного процесса стала вторая попытка введения в этой стране некоего подобия суда присяжных. После нескольких лет обсуждения соответствующий Закон был принят в 2004 г., но его введение в действие отложили на пять лет. Только в 2009 г. начали действовать новые японские суды с участием «судебных заседателей» в составе трех профессиональных судей и шести судебных заседателей непрофессионалов. В то же время, как отмечается в литературе, «суд с участием судебных заседателей — это по существу система шеффенского типа, как в странах континентального права, в том смысле, что судебные заседатели вместе с профессиональными судьями решают вопрос не только о виновности или невиновности подсудимого, но и о мере наказания. Одновременно японская система воспринимает и элемент суда присяжных, как в англосаксонских странах, в той части, в которой судебные заседатели отбираются из избирателей каждый раз только для одного дела», причем с активным участием сторон. Новые суды рассматривают дела о самых опасных преступлениях (примерно 3% от общего количества уголовных дел). В них несколько выше число оправдательных приговоров (0,4% за первые 2,5 года действия института). Следует также отметить, что японский уголовный процесс не знает институтов «сделок о признании», сохраняя верность континентальным традициям (дело слушается по существу независимо от признания обвиняемым своей вины). В этом смысле если и можно говорить о японских «сделках», то исключительно в ракурсе освобождения из-под стражи и применения альтернативных мер пресечения, о чем говорилось выше. Кроме того, в 2008 г. состоялась еще одна реформа, положившая конец действию в Японии другого типичного англосаксонского положения, когда потерпевший рассматривался лишь в качестве свидетеля обвинения, не играя в процессе никакой активной роли. Теперь потерпевший получил в Японии процессуальные права. Он располагается в зале заседаний рядом с прокурором, может задавать вопросы подсудимому, высказываться о мере наказания и т.п. Данные нововведения связаны с обеспокоенностью японского законодателя правами потерпевших, которые до этого были защищены недостаточно.

В целом японский уголовный процесс достаточно эклектичен. Наряду с национальными особенностями в нем прослеживается явное влияние западных уголовно-процессуальных систем, причем вектор такого влияния менялся неоднократно. Сегодня сложно однозначно причислить Японию к представителям континентальной или англосаксонской моделей. Скорее можно говорить о континентальных и англосаксонских элементах в сложной структуре уголовного процесса Японии.

2. Развитие уголовного процесса в Латинской Америке. Этот регион мира, некогда подвергшийся колонизации со стороны прежде всего Испании и Португалии, в уголовно-процессуальном плане долгое время являлся одним из оплотов континентального уголовного судопроизводства, привнесенного туда вместе с испанским и португальским языками, соответствующим правовым менталитетом, общей и правовой культурой и прочими атрибутами романо-германского наследия. Понятно, что с обретением политической независимости государства Латинской Америки не утратили и не могли в одночасье утратить своей принадлежности к романо-германской правовой семье в целом и континентальной модели уголовного процесса в частности.

Однако не так давно в достаточно стабильном и находившемся долгое время на периферии континентального уголовно-процессуального развития латиноамериканском регионе произошли события, названные в сравнительно-правовой литературе уголовно-процессуальной революцией. Так, на протяжении полутора десятилетий в 1990-е — 2000-е годы в 14 государствах Латинской Америки были приняты новые УПК, не считая еще нескольких новых УПК, появившихся в отдельных провинциях федеративных государств, таких как Аргентина или Мексика. При этом речь идет не только и не столько о планомерном совершенствовании заведомо устаревшего уголовно-процессуального законодательства, сколько о попытке почти синхронной замены модели уголовного процесса, поскольку новые кодификации состоялись как в тех странах, где действовали «старые» УПК со столетней историей, так и в тех из них, где действовали современные УПК образца 1980-х годов.

Латиноамериканская «уголовно-процессуальная революция» началась по любопытному стечению обстоятельств в знаковом для постсоветского пространства 1991 г. с принятия нового общефедерального УПК Аргентины. Чуть позже в этой стране новые УПК появились и в отдельных провинциях: УПК Кордобы 1992 г., УПК Буэнос-Айреса 1997 г. и др. За Аргентиной в 1992 г. последовал новый УПК Гватемалы, в 1996 г. — новый УПК Коста-Рики, в 1997 г. — новый УПК Сальвадора, в 1998 г. — новые УПК Парагвая и Венесуэлы, а в 1999 г. — новые УПК Боливии и Гондураса, причем в последнем случае речь шла о замене отнюдь еще не «старого» УПК Гондураса 1984 г. Чуть позже то же самое произошло в Чили, где, правда, уже успевший «поработать» УПК 1906 г. уступил место УПК 2000 г. В том же году принимается новый УПК Эквадора 2000 г., вступивший в силу 13 июля 2001 г. Почти одновременно Никарагуа заменяет УПК 1879 г., содержавший немало едва ли не «средневековых» по своему смыслу и духу положений, на новый и достаточно современный УПК 2001 г. В 2002 г. году новый УПК принимается в Доминиканской республике. Наконец, в 2004 г. их примеру последовали Перу, а также Колумбия, заменившая, казалось бы, совсем «свежий» колумбийский УПК 1987 г. В 2006 г. новые УПК принимаются в мексиканских провинциях Оахака и Чихуахуа. Намного проще назвать страны Латинской Америки, где все еще действуют УПК, принятые ранее начала 1990-х годов: это Бразилия (УПК 1941 г.) и Мексика (на федеральном уровне), а также Куба, Панама и Уругвай. Впрочем, проект нового УПК Панамы, выдержанный в духе новейших латиноамериканских тенденций, давно подготовлен и должен был вступить в силу вместе с новым УК еще в 2008 г. Он не был пока принят исключительно по финансовым соображениям — в силу отсутствия денег на реформу в бюджете страны. В Уругвае проект нового УПК также подготовлен, и его принятие является одним из абсолютных приоритетов правительства, о чем представители этой страны официально заявляли в соответствующих структурах ООН по правам человека.

В литературе «латиноамериканская уголовно-процессуальная революция» рассматривается в качестве общей тенденции вытеснения исторически присущей латиноамериканским странам смешанной модели уголовного процесса, сближавшей их со странами континентальной Европы, моделью состязательной, испытавшей явное влияние процесса англо-американского. Так, все новые латиноамериканские УПК отказались от предварительного следствия французского типа, упразднив институты следственных судей и передав соответствующие полномочия в полицию и прокуратуру. Защита получила больше прав, в частности по собиранию доказательств, в ходе полицейского досудебного расследования. Введены институты «прокурорской дискреции», т.е. полномочие прокурора самостоятельно решать по своему усмотрению о целесообразности уголовного преследования с правом безусловного отказа от него, различного рода упрощенные и ускоренные судебные процедуры в духе «сделок с правосудием» и т.п. Не стоит и говорить о том, что все эти институты, конструкции и подходы выдержаны в духе уголовного процесса США.

В некоторых латиноамериканских странах начал действовать суд присяжных, предусмотренный, допустим, УПК Венесуэлы 1998 г. Однако через два года венесуэльский законодатель счел данный эксперимент неудачным и от него отказался, сохранив только единоличное рассмотрение уголовных дел и суд шеффенов (единую коллегию профессионалов и непрофессионалов). Это показывает, что реальные итоги «латиноамериканской уголовно-процессуальной революции» подводить еще рано. Политические и геополитические намерения по радикальной смене в этом регионе мира уголовно-процессуальной модели очевидны, но для их подлинной реализации недостаточно синхронно принять в течение нескольких лет новые УПК. Требуется, чтобы соответствующая модель уголовного процесса «прижилась». В этом плане латиноамериканская «революция» не выглядит столь однозначной и во многих странах региона подвергается «резкой критике» за неэффективность.

Однако реформаторы также не успокаиваются. Локомотивом латиноамериканских преобразований продолжает оставаться Аргентина, где в марте 2016 г. вступила в силу новая уголовно-процессуальная кодификация с несколько помпезным названием УПК Нации, заменившая не так давно принятые прежние аргентинские УПК, с которых, строго говоря, и начались бурные уголовно-процессуальные события в этой части света. Впрочем, ничего нового аргентинский УПК Нации не принес, продолжая путь по переформатированию уголовного процесса этой страны в англосаксонском духе, разве что еще более радикально. Да и вряд ли от него можно было ждать что-то новое, учитывая, что его разрабатывали те же самые специалисты, которые ранее продвигали принятие федерального УПК 1991 г. и УПК Буэнос-Айреса 1997 г. (профессора Х. Майер, Р. Заффарони и др.). Ясно, что уголовно-процессуальная система строится в такой ситуации вокруг принципа состязательности и суда присяжных. Ясно также, что реальность оказывается сложнее, чем кажется реформаторам, в силу чего всего 100 дел, рассмотренных с участием присяжных заседателей во всей провинции Буэнос-Айрес за период с марта 2015 г. по конец 2016 г. (т.е. почти за два года) приходится выдавать за колоссальный успех. Однако нет никаких оснований полагать, что аргентинские реформы уголовного процесса остановятся даже с принятием УПК Нации. Так, в начале 2017 г. в аргентинский Парламент уже внесен отдельный Закон о национальном суде присяжных. Закон предполагает самую радикальную систему суда присяжных в мире: коллегия из 12 присяжных, построенная на принципах гендерного равенства (6 мужчин и 6 женщин); требование единогласия как при осуждении, так и при оправдании; проведение нового судебного разбирательства при отсутствии единогласия, и др. Много ли уголовных дел удастся рассмотреть при такой модели (даже по сравнению с нынешними 100 делами за два года), пока остается загадкой.

3. Развитие уголовного процесса в мусульманских странах. Прежде всего следует различать уголовный процесс в мусульманских странах, т.е. странах, где основная часть населения исповедует ислам, и мусульманский уголовный процесс, т.е. особую уголовно-процессуальную систему религиозного происхождения, основанную на нормах шариата. В этом смысле далеко не во всех мусульманских странах при рассмотрении всех или хотя бы части уголовных дел применяется мусульманский уголовный процесс. По данному признаку можно схематично разделить мусульманские страны на три группы.

Во-первых, существуют мусульманские страны, где уголовный процесс является полностью светским, т.е. нормы мусульманского права принципиально не применяются при рассмотрении уголовных дел. В этих странах религия отделена от государства, следовательно, она отделена и от уголовно-процессуальной деятельности, неизбежно связанной с выполнением государственных функций. В качестве примеров таких стран можно назвать Албанию и Турцию. Их уголовно-процессуальные системы следует анализировать в том же ключе, что и уголовно-процессуальные системы немусульманских стран. Скажем, УПК Албании 1999 г. является достаточно типичным постсоциалистическим европейским кодексом, который сделан по западным лекалам при активном участии международных экспертов и в котором нельзя найти даже намека на какие-либо положения мусульманского права.

Во-вторых, значительная часть мусульманских стран (быть может, даже большинство), с одной стороны, официально провозглашает мусульманский характер своих правовых систем, не отделяя религию от государства, но, с другой стороны, принимает в сфере уголовного судопроизводства кодифицированные акты (УПК), основанные на универсальной уголовно-процессуальной идеологии и технике, не имеющей мусульманской специфики. Возникает своего рода дуализм, или двухвекторность, правового развития, когда право одновременно развивается под влиянием как мусульманских положений шариата, так и вполне европейских по своему происхождению конструкций. При этом такой «дуализм» не является формальным, один элемент здесь сложно отделить от другого, поскольку, как отмечают, например, марокканские правоведы применительно к своей стране, «в отличие от европейских законодательств в Марокко право, мораль и религия обычно составляют единое целое, когда нормы позитивного (установленного государством) права глубоко проникнуты религиозными понятиями, а иногда даже просто ограничиваются тем, что воспроизводят положения шариата». Как правило, речь идет о мусульманских государствах, в свое время находившихся в колониальной зависимости от ведущих европейских стран, что и объясняет их приверженность не только мусульманским, но и европейским правовым институтам, сохраненным и развиваемым после обретения независимости.

При этом в рассматриваемой категории стран уголовное судопроизводство не является той правовой сферой, где влияние мусульманского права наиболее заметно. Как отмечается в литературе, «традиционное мусульманское право по-прежнему составляет фундаментальный источник нашего позитивного права, главным образом, в сфере учения о статусе лиц, семейного и наследственного права, а также некоторых положений о недвижимом имуществе». Как видно, в этом перечне нет ни уголовного, ни уголовно-процессуального права. Поэтому о «дуализме» и «двухвекторности» следует говорить все-таки прежде всего на общем уровне или применительно в большей мере к гражданскому праву. В уголовном процессе они, строго говоря, не наблюдаются или наблюдаются в незначительной степени. Здесь по-прежнему доминируют европейские традиции, что характерно не только для тех стран, где действуют относительно «старые» УПК, принятые сразу после обретения независимости, но и для тех, кто не так давно заменил их на новые кодификации.

Так, действующий до сих пор УПК Алжира 1966 г. воспроизводит французскую модель уголовного процесса без каких-либо серьезных модификаций. Алжирский уголовный процесс знает и следственного судью (орган предварительного следствия первой инстанции), и обвинительную камеру3 (орган предварительного следствия второй инстанции, рассматривающий жалобы на решения следственного судьи), и принцип установления материальной истины (ст. 68), и классические апелляцию с кассацией, и многие другие французские по происхождению институты. Единственное более или менее серьезное отличие — состав суда по наиболее опасным преступлениям. В отличие от Франции, где подавляющее большинство членов такого суда представлено непрофессионалами, в Алжире он состоит из трех профессиональных судей и двух присяжных заседателей (непрофессионалов), решающих все вопросы совместно путем тайного голосования. Это, конечно, не суд присяжных, хотя отбор двух заседателей происходит при участии сторон, имеющих право на немотивированные отводы. Однако в остальном Алжир остается верен французским уголовно-процессуальным традициям. Даже его новейшее развитие корреспондирует соответствующему развитию Франции. Скажем, после введения во Франции уголовной ответственности юридических лиц в УПК Алжира также появился раздел об особенностях уголовного судопроизводства в отношении юридических лиц, введенный Законом от 10 ноября 2004 г.

Марокко начало работы по замене своего УПК 1959 г. еще несколько десятилетий назад, когда был принят Закон от 28 сентября 1974 г. о введении «временных мер» вплоть до принятия нового УПК. Разработка Кодекса заняла много времени, причем решающую роль в окончании реформы сыграл Консультативный комитет по правам человека — независимый национальный орган, созданный еще в 1990 г. королем Хасаном II и призванный обеспечивать в стране имплементацию современных ценностей. Новый УПК Марокко был принят 3 октября 2002 г. Однако это не привело к смене модели уголовного процесса. Она по-прежнему остается французской с легко узнаваемыми институтами гражданского иска в уголовном деле, предварительного следствия, следственного судьи, активного суда, апелляции, кассации и др. Иными словами, новый марокканский уголовный процесс придерживается континентальной модели в ее французском варианте. То же самое можно сказать и о Ливане, где первый УПК 1948 г. был заменен не так давно новым УПК, принятым 2 августа 2001 г. Но и здесь реформа не привела к отказу от континентальных ценностей. Ливан по-прежнему остается привержен всем тем классическим французским институтам, которые были упомянуты выше применительно к Алжиру или Марокко.

Несколько более сложную эволюцию проделал уголовный процесс Египта — страны, которая также входит в рассматриваемую здесь группу мусульманских государств. В этой стране, испытавшей в свое время сложное колониальное влияние как Франции, так и Великобритании, до сих действует УПК 1950 г., также разработанный по французской модели. Достаточно сказать, что высший судебный орган Египта именуется, как и во Франции, Кассационным судом. Однако в результате многолетней эволюции уголовный процесс Египта, исторически всегда испытывавший заметное влияние англосаксонской системы, несколько отошел от французских традиций на практике, хотя формально остается верен букве УПК 1950 г. Так, Кодекс до сих пор предусматривает институт следственных судей. Но реально предварительное расследование проводится исключительно прокуратурой, под надзором которой действует «судебная полиция» (французский термин). Прокурор вправе передать по своему усмотрению материалы следственному судье для производства полноценного предварительного следствия, однако на практике не делает этого никогда, т.е. институт следственных судей, по отзывам египетских процессуалистов, сохраняется лишь номинально. Более активно, чем во многих других мусульманских странах, развиваются в Египте и разнообразные согласительные процедуры между обвиняемым и потерпевшим, а также «сделки» между государственным обвинением и защитой (Закон 1998 г. о дополнении УПК), хотя данные процедуры допускаются только по делам о наименее опасных преступлениях. В то же время по всем уголовным делам, в том числе о наиболее опасных преступлениях, сегодня в Египте применяются сокращенные варианты судебного следствия без допроса свидетелей в случае признания обвиняемым своей вины. Нельзя сказать, что египетский уголовный процесс полностью отошел от французской модели — его инфраструктура остается в основном континентальной, но нельзя не обратить внимание на очевидное американское влияние, которое он испытывает. Кроме того, очень важной особенностью египетского уголовного процесса последних десятилетий было параллельное существование чрезвычайных уголовно-процессуальных норм, применяемых на основании Закона о чрезвычайном положении. Данное положение фактически не отменялось со времени убийства президента Садата в 1981 г. и вплоть до событий «арабской весны» 2011 г. (свержение президента Мубарака). Оно лишь то усиливалось, то ослаблялось. В условиях перманентного чрезвычайного положения президент получил право принимать акты, допускающие ограничения прав личности в обход гарантий, установленных УПК, создать двухуровневые суды государственной безопасности, определить их исключительную подсудность и т.п. Иначе говоря, анализ одних только положений УПК 1950 г. недостаточен для понимания общей картины развития современного уголовного процесса Египта. На этом примере мы сталкиваемся с не столь уж редкой для мусульманских стран рассматриваемой группы ситуацией, когда отход от положений, предусмотренных официальными УПК, разработанными по западным образцам, происходит отнюдь не в силу применения мусульманского права (норм шариата), а по причине использования по сугубо политическим мотивам разного рода чрезвычайных уголовно-процессуальных норм и практик, не имеющих никакого отношения ни к шариату, ни к европейским кодексам.

В-третьих, существуют страны, постаравшиеся создать подлинно мусульманский уголовный процесс, полностью основанный на нормах шариата. К ним прежде всего относятся Саудовская Аравия и Иран.

Так, ст. 1 Закона об уголовном процессе Саудовской Аравии от 3 ноября 2001 г., являющегося аналогом УПК, гласит: «Судья обязаны применять принципы шариата в том виде, в котором они вытекают из Корана и Сунны, для разрешения дел, переданных им на рассмотрение. Они должны также применять законы, установленные государством, в той мере, в которой они не противоречат Корану и Сунне, и должны следовать процедуре, предусмотренной данным законом». В ст. 3 Закона 2001 г. провозглашается, что «никакое наказание не может быть возложено на лицо, кроме как за совершение деяния, запрещенного и наказуемого либо принципами шариата, либо государственным законом, и только после того, как данное лицо будет признано виновным на основании вступившего в законную силу решения, вынесенного после проведения судебного разбирательства в соответствии с правилами шариата». Впрочем, сами по себе данные положения скорее свидетельствует о стремлении саудовского законодателя свести воедино положения мусульманского права с современными международными стандартами в сфере уголовного судопроизводства, в данном случае с презумпцией невиновности. Другие закрепленные в Законе Саудовской Аравии об уголовном процессе принципы выглядят еще более универсально, даже не упоминая о мусульманской специфике. Так, в соответствии со ст. 2 Закона «никто не может быть арестован, обыскан, задержан или заключен под стражу в качестве наказания, кроме как в случаях, предусмотренных законом». Если обратиться к более конкретным положениям данного Закона, то ни нормы об «обвинительном акте», который направляется в суд представителями «бюро расследования» и прокуратуры, действующими в «публичных интересах», ни нормы о flagrante delicto, применяемые в случае совершения преступления в условиях очевидности, ни нормы о доказательствах и мерах пресечения и др. ничем не выделяются с точки зрения универсальной юридической техники, применяемой в других странах. Более того, в некоторых положениях Закон об уголовном процессе Саудовской Аравии представляет собой блестяще выполненный «сравнительно-правовой слепок» с западных уголовно-процессуальных систем при явном преобладающем влиянии американской модели. С точки зрения уголовно-процессуальной техники, мусульманская специфика здесь прослеживается с трудом, если не считать процитированных положений ст. 1 и ст. 3 Закона об уголовном процессе. Другое дело, что новый саудовский уголовный процесс не знает, например, судебного контроля в ходе досудебного производства, предпочитая ему прокурорское санкционирование соответствующих действий. Однако отсутствие надлежащих судебных гарантий никак не свидетельствует об особой мусульманской модели уголовного судопроизводства (их не было, например, и в СССР).

Уголовный процесс Ирана после так называемой «Конституционной революции» 1905—1911 гг., создавшей конституционные основы независимого иранского государства, в течение большей части ХХ столетия развивался в русле классических континентальных традиций. Первый современный УПК Ирана 1912 г. был разработан под влиянием французской уголовно-процессуальной модели. Это влияние ощущалось и в дальнейшем, что в немалой степени связано с высоким уровнем иранской уголовно-процессуальной науки и ее интересом к изучению достижений европейской континентальной уголовно-процессуальной мысли, ярким образцом которой являлась Франция. Однако вторая иранская революция — Исламская революция 1979 г., приведшая к свержению шаха Ирана, резко изменила вектор развития иранского уголовного процесса. На первом этапе новая религиозная власть постаралась почти полностью отказаться от институциональных основ «старого» уголовного судопроизводства, построенных на европейских началах. Заменить их должна была своего рода «чистая» мусульманская модель уголовного процесса. Так, сразу после событий 1979 г. в Иране были упразднены прокуратура и суды общей юрисдикции, место которых заняли революционные трибуналы, призванные защищать религиозные основы нового иранского государства. Но вскоре наступил частичный возврат к прежним уголовно-процессуальным ценностям и институтам европейского происхождения. Уже в 1982 г. восстанавливаются суды общей юрисдикции. С этого времени в Иране действуют две «параллельные» системы судебных инстанций по уголовным делам: суды общей юрисдикции, где рассматриваются дела об общеуголовных преступлениях, и революционные трибуналы, где рассматриваются дела о преступлениях против ислама, преступлениях политического характера и т.п. Закон от 6 июля 2002 г. восстановил иранскую прокуратуру, вернув ей многие полномочия, существовавшие до 1979 г. В промежкутке между этими событиями был принят УПК Ирана 1999 г. С одной стороны, он начинался с положений о том, что «всякое преступление имеет божественную природу» (ст. 2), разграничивая три категории преступлений, каждая из которых подчиняется особому уголовно-процессуальному режиму: а) преступления, наказания за которые определяются мусульманским правом (шариатом); б) преступления против интересов общества и «общественной дисциплины»; в) преступления против личных прав индивидов и корпораций. Первые статьи УПК Ирана 1999 г., как и в случае с саудовским уголовно-процессуальным законодательством, проникнуты стремлением показать особую мусульманскую природу национального уголовного процесса. С другой стороны, дальнейшее ознакомление с этим Кодексом позволяет обнаружить немало уголовно-процессуальных конструкций, которые сложно считать мусульманскими. Разграничение трех видов уголовного преследования (в публичном, частном и частно-публичном порядках), институт гражданского иска в уголовном деле, проведение дознания судебной полицией, фигура следственного судьи и многое другое демонстрируют наличие преемственности с континентальной (французской) уголовно-процессуальной техникой, от которой после 1979 г. законодатель стремился отказаться. Есть, конечно, и специфика. Так, ответственность за проведение предварительного следствия лежит на председателях судов, которые вправе либо действовать сами, либо поручить производство следствия своим помощникам или следственным судьям. Формально на председателей судов возложена и функция уголовного преследования, поэтому прокуратура после ее восстановления подчинена судебной власти: назначение и смещение прокуроров находится в ведении руководителей судебных органов. С технической точки зрения, иранский уголовный процесс принадлежит континентальной модели судопроизводства. В каком-то смысле можно сказать, что судебный характер предварительного следствия доведен здесь почти до абсолюта.

В феврале 2014 г. в Иране был принят новый УПК, вступивший в силу в июне 2015 г. Пристальное внимание к его разработке (она длилась почти 10 лет, начавшись вскоре после принятия УПК 1999 г.) и принятию проявили разнообразные международные правозащитные организации. Не ломая традиционной структуры иранского уголовного процесса, УПК 2014 г., во-первых, восстановил уголовно-процессуальную роль прокуратуры, прежде всего при производстве предварительного расследования. Во-вторых, он заметно укрепил права обвиняемого, расширив доступ защитника на предварительное расследование, предоставив обвиняемому право на молчание и т.п. Видеть в этом какую-либо мусульманскую специфику не приходится. Речь скорее идет о еще большем сближении иранского уголовного процесса с западными моделями, причем не только в техническом, но и в идеологическом смысле.

В целом на примере почти всех неевропейских систем уголовного судопроизводства, независимо от их национальных, исторических, идеологических или религиозных особенностей, видно, что уголовно-процессуальная техника, которую принято называть «западной», на самом деле является не столько западной, сколько универсальной. Она в полной мере обнаруживается даже в странах, намеренно дистанцирующихся от европейских подходов к стандартам уголовного судопроизводства, что, в частности, проявляется там, где действует «чистый» мусульманский уголовный процесс (Саудовская Аравия и Иран). Поэтому о полной автономии мусульманской модели уголовного процесса можно говорить лишь в идеологическом (религиозном), но не техническом смысле.