Революция и правопорядок

Теория и практика социалистической революции

Понятие революции.

Юридическое определение революции покажется самым простым в ряду возможных дефиниций.

Например, известный норвежский юрист Фред Кастберг сформулировал его достаточно лаконично: "изменение или способствование изменению существующего правопорядка неправовыми, незаконными средствами, подразумевающими использование насилия" [Castberg. 1977. С. 16]. Несомненно, что в основе этого ригористичного юридизма лежит традиционный для Запада культ права. Именно для такого подхода характерно положение, что право твориться может только на основе права. Даже схоластическая максима ex factis oritur ius становится своего рода causa - основанием творимого правопорядка, поскольку факт превращается этой максимой в содержание того права, которое порождает.

Однако во всех этих размышлениях можно найти немало парадоксального. Например, в том, что исключительно юридическое определение революции не учитывает такого важного факта, как победоносное ее исполнение. В этом случае незаконное использование силы в новых условиях победившего строя превратится в священное право народа восставать против угнетения. Это право освящено авторитетом Декларации прав человека и гражданина 1789 г. (п. 2) и является своего рода идолом современной правовой культуры, исторически происходящим от позднефеодального facultas insurgendi et resistendi. Но в то же время мы должны помнить другой постулат: право, правопорядок и революция суть вещи несовместные. И расхожее определение революции не может быть иным кроме уже упомянутого ius resistendi.

Трудность тем не менее этого определения станет понятной, когда мы поймем, что право на восстание мало отличимо от обыкновенного бунта, неповиновения властям, которые никак не назовешь революцией. Поэтому определение революции приходится искать скорее в политической сфере как наиболее близкой к юридической сфере в силу общности предмета. Обоснование такому подходу видится в том, что революция, если вспомнить довольно меткое определение Энгельса, считавшего революцию самой авторитарной вещью на свете, представляет собой вещь исключительно политическую по своей сути. Она авторитарна настолько, насколько аполитична и тотальна по своим результатам. Тем не менее цель всякой революции, безусловно, не заключается в грубой жестокости и насилии. Насилие в данном случае только средство достижения цели, которую нереволюционными методами достичь уже невозможно. Только такое, казалось бы, очевидное понимание революции, однако, не подтверждается практикой: как у всякого человека свой даймон, как учил Сократ, так у каждого революционера своя революция. Следовательно, необходимо исследовать прежде всего исторические корни самого понятия.

Общим стало положение, что слово "революция" является изобретением Нового времени, эпохи социальных потрясений XVII, XVIII и XIX в. Но вот парадокс, само слово вошло в политический лексикон из европейской средневековой астрологии, где употреблялось в ином смысле, нежели сейчас. Дело в том, что латинское revolutio означает "возврат в исходное положение". Поэтому когда астрологи говорили, например, что "Венера совершила революцию", это означало, что вторая планета Солнечной системы вернулась в исходное для наблюдения положение в соответствующем знаке Зодиака.

Такое понимание слова "революция", несомненно, шло еще из эпохи античности. Именно тогда была сформулирована циклическая концепция истории, согласно которой политические формы общения представляли неизбежную череду смен отдельных форм политического властвования, но сама череда смен при этом представляла собой замкнутый круг, круг предустановленных природой форм политического общения, исчерпывающую классификацию которых дал еще Аристотель. Политическая форма господства в обществе (civitas) тогда мыслилась как неизбежная предпосылка другой, та - следующей и так далее по замкнутому кругу. Ничего принципиально нового в данном круговращении возникнуть не могло. Очевидно, это только предположение, неизбежность возвращения той или иной политической формы и получила подобное странное на первый взгляд наименование.

Но в эпоху потрясений Нового времени понятие возврата и неизбежность следования человека в замкнутом кругу предустановленных Природой (Провидением) политических форм было заменено идеей линейного Прогресса. Главным действующим субъектом Прогресса стал Демиург - homo faber, который потому умелый, что fortuna suae ipse faber. Прогресс, таким образом, стал представлять собой непрерывное восхождение человека по своеобразной лестнице счастья, где каждая ступенька олицетворяла принципиально новое бытие, политическое в том числе. Эта концепция политической новизны, столь ненавидимая Платоном, скорее всего, и воплотилась в новом понимании термина "revolutio". Революция теперь означала разрыв с традицией, во всяком случае, с прошлой политической формой и восхождение к принципиально новому. Чем радикальнее разрыв, тем революционнее революция.

Выделенные классификационные черты революции позволяют определить типы политических революций. Но прежде чем мы начнем это делать, все же еще раз укажем на эти классификационные черты. (Повторение оправдано жанром работы - учебник, а не монография.) Итак, революция - это всегда разрыв. Чем радикальнее, тем лучше. Причем в понятие радикализма обязательным элементом входит насилие. Разрыв в данном случае становится всего лишь синонимом насилия. Революция - это всегда творение новизны. Именно она есть очевидная цель революции. При этом новизна как цель революции имеет свою непреложную цель. Это творение политического бытия. Этот пафос революции был изложен в теории социалистической революции, принадлежащей К. Марксу. Не владея информацией об этой теории, точнее, без ее учета, ничего нельзя понять в событиях русской истории XX в.!

Что такое настоящий марксизм?

Вопрос, вынесенный в подзаголовок настоящего параграфа, является отнюдь не праздным.

Казалось бы, о Марксе и его "философии" известно давно почти все, как-никак в СССР на почве изучения его наследия подвизался целый академический институт. Но если поставить перед собой цель непредвзято понять это явление человеческой мысли, то сразу возникнут вопросы. Проблема заключена в том, что марксизм как система мировоззрения с трудом укладывается в рамки общеевропейской философской традиции. Другая существенная трудность заключена в том, что Маркс, несмотря на объемное эпистолярное наследие, так и не выработал системы своего учения. Потом уже эпигонам Маркса пришлось создавать эту систему, результатом чего явилась чудовищная по своей форме и совершенно эклектичная по содержанию так называемая советская философия или научный коммунизм.

Что касается первой проблемы, проблемы места марксизма в западной философской традиции, то она покажется решаемой с определенной простотой. Марксизм с трудом, но укладывается в традицию европейской, но только не светской, а религиозно-рационалистической мысли протестантского толка.

Сам Маркс подчеркивал свое радикальное расхождение с современной ему философией, полагая, что он открыл единственно верную науку, объясняющую действительность, тогда как вся остальная философия есть не что иное, как иллюзия, затемняющая реальность. Вот эта вера Маркса в свою научную непогрешимость и делает его учение своего рода религией. Религиозно-ритуальная сторона марксизма очень ярко дала о себе знать именно в советских гуманитарных науках, хотя в СССР предпринимались серьезные попытки создать "правильную" марксистскую физику и математику. Уже поэтому нельзя считать марксизм ответвлением западной секулярной философии, хотя по частоте употребления гегелевской терминологии марксисты могут дать фору кому угодно. Эта частота употребления диалектических понятий и придавала в некотором роде наукообразность советским наукам, царицей которых являлась советская философия. Не случайно в связи с этим известный специалист по марксизму монах-иезуит Г. Веттер охарактеризовал советскую философию как "материалистический эволюционизм, выраженный в диалектической фразеологии" [Wetter. 1958. С. XI].

Система Марксова учения, напомним, разработанная его эпигонами, очень скоро приобрела характер устоявшейся догматики, составными частями которой стали диалектический материализм, исторический материализм и научный социализм. Именно в такой последовательности изложены основы марксизма его неразлучным другом Ф. Энгельсом - лицом, не имевшим даже законченного среднего образования, - в работе "Анти-Дюринг". Самой нелепой из этой "теодицеи" является ее первая часть - диалектический материализм. Согласно определению "Философской энциклопедии" 1962 г. издания "диалектический материализм - философия марксизма, являющаяся мировоззрением рабочего класса. Будучи подлинно научной, единственно истинной философией, диалектический материализм - это наука, изучающая отношения сознания к объективному материальному миру, наиболее общим законам движения и развития природы, общества и сознания". Из этой наукообразной тарабарщины может быть сделан только один вывод. Диамат - это констатация простых истин о состоянии материи, познаваемых либо опытным, либо, что чаще, интуитивным путем.

Значительно больший интерес представляет вторая составная часть марксизма - исторический материализм. Сердцевина учения исторического материализма как системы взглядов определяется знаменитым схоластическим постулатом: "Бытие определяет сознание". Бытие, по Марксу, это совокупность средств воспроизводства жизни. В общем виде - это способ производства средств, необходимых для поддержания и, соответственно, воспроизводства жизни. Поэтому "способ производства, - говорит Маркс в своей эпохальной работе "Немецкая идеология", - надо рассматривать не только с той стороны, что он является воспроизводством физического существования индивидов. В еще большей степени - это определенный способ деятельности данных индивидов, определенный вид их жизнедеятельности, их определенный образ жизни. Какова жизнедеятельность индивидов, таковы и они сами. То, что они собой представляют, совпадает, следовательно, с их производством - совпадает как с тем, что они производят, так и с тем, как они это производят. Что представляют собой индивиды - это зависит, следовательно, от материальных условий их производства". В результате подобной напыщенной диалектической галиматьи возможен только один постулат, банальный до невозможности.

Решение достигается простым фокусом. "Сознание никогда не может быть чем-либо иным, как осознанным бытием, а бытие есть реальный процесс их (индивидов. - М.И.) жизни. Если во всей их идеологии люди оказываются поставленными на голову, словно в камере-обскуре, то это явление точно так же проистекает из исторического процесса их жизни, как обратное изображение предметов на сетчатке глаза проистекает из непосредственного физического процесса их жизни".

Так что все, что вы видите, - это обман, аберрация зрения. Вам лишь все кажется. Перед нами действительный материализм демокритовского толка. (Маркс в молодые годы даже написал докторскую диссертацию по Демокриту.) Единственно, что не делает Маркс в подражание своему учителю, он не выкалывает себе глаза, чтоб "не казалось". Получается, что марксизм - это гуманный материализм, когда людям глаза не выкалывают, но им разъясняют, что любое их представление не более, чем превращенная (читай - извращенная) форма их сознания. Зная, что любая форма сознания есть форма иллюзии, Маркс превращает это знание в единственную объективную научную истину. Теперь любая форма познания, научной деятельности и т.п. должна протекать в виде критики этих форм. Это непреложный догмат, отступление от него карается отлучением от живительного источника прекращения иллюзий.

Марксисты, таким образом, становятся группой, назовем ее лучше сектой, претендующей на обладание истиной в последней инстанции. Обладание истиной всегда ведет к стремлению переустроить окружающий мир согласно полученной "истине". Прозелитизм усиливается стократ, если истиной обладает секта. Вспомним знаменитый тезис Маркса о Фейербахе. Поскольку открытая Марксом наука есть единственная наука, она тотальна по сути. Она не знает никаких исключений. Поэтому целостность учения марксизма становится обратной стороной его достоинств. Учение Маркса превращается в догму. Претендуя на исключительную рациональность, марксизм в конце своего пути становится иррациональным, мистическим учением о капитализме, производственных отношениях, базисах и надстройках, товарном фетишизме, производящих силах и тому подобных субъектах, которыми пестрят писания Маркса, Энгельса и иже с ними. Марксизм становится в конце концов опиумом для аристотелевского политического животного.

Однако материализм должен стать историческим. Он должен открыть подлинную историю человечества и описать ее не в категориях иллюзий, а в действительных фактах сознания. Что это значит? Это значит, необходимо найти подлинное, действительное основание, провоцирующее возникновение иллюзий сознания. То, что служит формой и содержанием данной иллюзии, явно не годится в претенденты на действительность. Здесь для Маркса действует схоластический принцип: от подобного может произойти только подобное. Необходимо, следовательно, отыскать такую форму жизнедеятельности человека, которая благодаря своему универсализму должна служить основой человеческой цивилизации вообще. И Маркс находит эту основу - это труд человека.

В более обобщенном виде для Маркса труд становится "производственной деятельностью", "способом производства", "производительной силой", творящей общество и его конкретные, т.е. временные, формы согласно своему внутреннему предназначению. Одним словом, "определенный способ производства или определенная промышленная ступень всегда связаны воедино с определенным способом совместной деятельности, с определенной общественной ступенью, что сам этот способ совместной деятельности есть "производительная сила, что совокупность доступных людям производительных сил обусловливает общественное состояние и что, следовательно, историю человечества всегда необходимо изучать и разрабатывать в связи с историей промышленности и обмена".

Сразу следует оговориться, что данный постулат не выдерживает проверки эмпирическим знанием, поскольку в конкретных исторических формах человеческого общества всегда присутствуют практически все известные истории способы производства, состояние господства для которых является лишь временной, относительной формой их объективного существования. Как, например, в насквозь капиталистических США в середине XIX в. могли уживаться такие формы производства, как рабство и капитализм? Как в насквозь рабовладельческом Древнем Египте могла господствовать такая социалистическая форма труда, как "государственная литургия", а формой оплаты труда был чисто советский принцип распределения? Таких примеров можно привести множество.

Тем не менее Маркс считал, что открыл путь к познанию реальности. Реальность крылась в способах производственных отношений, которым соответствовали формы политических отношений.

Такая действительность порождала "объективное" видение реальности. А реальность была такова, что, как заявили Маркс и Энгельс в "Манифесте коммунистической партии", "вся существовавшая дотоле история представляла собой борьбу классов". Действительная история человечества в марксизме превращалась в историю борьбы классов, доказательство существования которых не лишено было определенного онтологического смысла, поскольку именно класс станет главной категорией марксистской теории социалистической революции.

Онтологическое доказательство существования классовой борьбы.

Для Марксовой "диалектики" характерно придание принципиального характера связи между понятием "родовая сущность вещи" и индивидуальным (видовым) проявлением ее свойств. Во многом такой постулат может быть назван схоластическим, во всяком случае, сенсуалистским: вещь есть то, чем она кажется в настоящий момент. Поэтому онтологическое доказательство существования классовой борьбы для Маркса выглядит как очевидный факт окружающего мира производственных отношений.

Зримым проявлением этих отношений является противостояние богатых (капиталистов) и бедных (пролетариев). Действительность этого противостояния обусловлена настолько, насколько само это противостояние является выражением общего типа борьбы "верхов" и "низов" любого общества. Борьба тех и других - это родовая сущность любого общества по Марксу. Заметим, что для Гегеля, в верности диалектики которого Маркса безосновательно подозревают, действительность классовой борьбы имела бы смысл тогда, когда эта борьба преследовала бы хоть какой-то рациональный смысл. Впрочем, сам Маркс признавался, что его диалектика - это перевернутая диалектика Гегеля.

Так вот, борьба есть сущность общества, заметим, даже не солидарность в дюркгеймовском смысле, а борьба! Следовательно, любое общество есть лишь временная форма борьбы двух классов за доминирование в обществе. Итак, класс является тем демиургом истории, которая, по Марксу, должна еще только стать настоящей историей, когда в результате борьбы классов появится такой из них, который будет способен осознать свою связь со способом производственных отношений как родовую пуповину, а осознав это, будет способен разорвать ее - произвести самый революционный акт из всех возможных - отрицать самого себя. Для того чтобы это произошло, необходима выработка классового сознания.

Классовое сознание.

Носителем классового сознания является класс. Поэтому первое, на что необходимо обратить внимание, это то, чем является класс на самом деле. Иллюзорное представление, т.е. доисторическое, согласно марксизму, представление о классе говорит о нем как о группе людей, отличие которой от других групп обусловлено различием в имущественном положении. Таков смысл латинского classis, положенного в основу налоговой политики Древнего Рима, от которого и происходит сам термин. Тогда же появляются и наименования классов, ставших благодаря марксизму нарицательными. Так, латинское proletarii означало, что люди, входившие в этот класс, обладают только потомством - proles - в противовес lumpenproletarii, которые capite censi, т.е. не обладают ничем, кроме собственной головы.

Выражение указывает, что римские цензоры считали их по головам. Таким образом, понятие класса мало чем отличалось от понятия сословия, корпорации или любой другой группы людей, основой отличия которой от остального населения служил узко понятый критерий группового интереса.

Маркс "усовершенствовал" это доисторическое знание согласно своей теории, связав класс с производственными отношениями. По Марксу деление общества на классы обусловлено наличием в обществе частной собственности. Частная собственность воспроизводит сама себя благодаря трудовой деятельности, производственным отношениям, которые возникают в связи и по поводу частной собственности. Есть люди, у которых эта собственность есть, и есть люди, у которых этой собственности нет. Наличие или отсутствие частной собственности позволяет делить общество на соответствующие классы. Поскольку неимущие вынуждены подвергать себя эксплуатации со стороны частных собственников, то класс собственников (капиталистов, эксплуататоров) находится в непримиримом (антагонистичном) отношении с классом неимущих (пролетариев, эксплуатируемых). Как известно, Ленин лишь улучшил определение класса, выдвинув в качестве главного критерия не саму собственность, а отношение к средствам производства. Иными словами, есть ли у человека право собственности на эти средства или нет. Читателю самостоятельно предлагается определить, насколько такое уточнение является удачным.

Итак, антагонистичные отношения эксплуататоров и эксплуатируемых лишь видимо носят форму мирного сотрудничества. Их борьба усугубляется тем, что благодаря существованию частной собственности происходит все большее отчуждение эксплуатируемых от результатов своего труда. Как следствие, бедные становятся еще беднее. Но производственные отношения при этом развиваются в прямо пропорциональной зависимости от уровня бедности. Чем выше уровень бедности, тем выше уровень производства. В результате невыносимой пауперизации масс эксплуатируемого населения обнаруживается общественное противоречие, которое ведет к революционному взрыву - снятию противоречия между трудом и собственностью.

Этот революционный вывод Маркса одновременно притягателен своим мессианским видением конца истории, совпадающим с ее началом, и одновременно совершенно нелогичным сопоставлением уровня бедности с уровнем производственных отношений. Однако заслуга Маркса не в этом, а в том, что он показал, как благодаря антагонизму эксплуататоров и эксплуатируемых вырабатывается классовое сознание, которое в марксизме понимается как осознание классом себя самого как некоего целого и осознание классом собственного положения в обществе по отношению к другим классам.

По Марксу, это классовое сознание имеет два уровня. Согласно гегелевской диалектике классовое сознание последовательно проходит две ступени своего становления: "an sich" и "fur sich". В принципе любой исторический класс способен достичь первой стадии - стадии осознания себя как самостоятельного целого, познать себя-в-себе. На этом уровне сознания класс осознает свою общность как общность экономических и тому подобных интересов. Именно эта форма классового сознания провоцирует экономическую борьбу эксплуатируемых за улучшение условий своего существования. Но эта форма сознания по своей природе к радикальному переустройству общества привести не может, поскольку она (эта форма) также иллюзорна, как иллюзорно любое представление, не связанное с собственной причиной - производственными отношениями.

Собственное существование эксплуатируемым видится в некой форме природного закона - эксплуатация так же естественна, как естественны любые другие формы человеческой жизнедеятельности. В реальности эта ситуация ведет к фетишизации любого конкретного факта собственного временного существования пролетария, который воспринимает эти факты в виде непреложных результатов действия законов общественного развития. Таким образом, содержание факта общественной жизни отождествляется с содержанием закона, который есть не что иное, как иллюзия, поэтому истинная причина общественного факта продолжает оставаться неизвестной.

Классовое сознание эксплуататоров убивает историю, низводя ее до апологетики существующего, так что пролетарию не остается ничего иного, кроме тихого смирения.

Картина резко меняется, когда антагонистическое общение двух классов приводит пролетариат к критике собственного положения в обществе как отражения природы этого самого общества. Место природного, естественного и, как следствие этого, законного положения класса эксплуатируемых замещается понятием отчуждения этого класса от общества, поскольку последнее есть результат труда самого пролетариата, над которым этот пролетариат не властен. Пролетарий, осознав свою отчужденность от результатов своего труда, уже не воспринимает положение своего класса как естественное, раз и навсегда определенное. Он, пролетариат, согласно Марксу, познает истинную причину существования общественных порядков, следовательно, пролетариат постигает действительную историю. Он осознает себя как истинного и единственного творца этой истории.

В таком обществе, чреватом познанием отчуждения пролетариата от результатов собственного труда, в роли "производственной силы" выступает капитал, истолкованный Марксом как система отношений по эксплуатации пролетариата за счет отчуждения так называемого "прибавочного продукта".

Истинно революционный скачок в классовом сознании пролетариата происходит, следовательно, тогда, когда эксплуатируемые осознают свою зависимость от этой капиталистической системы, тогда как рациональность ситуации, вся совокупность производственных отношений требуют обратного.

Осознание этой обратности и представляет собой фундамент классового сознания "fur sich", оно революционизирует сознание рабочих, познавших собственное отчуждение от общественного производства. Тем самым капитал утрачивает свой естественный флер, он больше не кажется законом общественного развития, поскольку рабочий теперь видит действительную причину своего исторического положения.

Надо заметить, что именно в этом пункте теория "классового сознания" представляет собой одно из самых темных мест марксизма как системы мировоззрения, идеологии или как теории. Дело в том, что эмпирически так и не было доказано появление у пролетариев типа высшей формы классового сознания. У рабочих просто нет ни времени, ни сил, ни образования для выработки этого типа сознания.

Казус Иосифа Дицгена только подтверждает это общее правило. Все эти формы были привнесены в рабочее движение извне. Пожалуй, единственной серьезной работой на эту тему является труд известного крупного теоретика марксизма Дьердя (Георга) Лукача "История и классовое сознание.

Исследования по марксистской диалектике". Эта книга лишь недавно переведена на русский язык. Но и в этом труде читатель не найдет ни систематического учения, ни ответа на вопрос, как рабочим самим выработать тип классового сознания для себя. Единственный ответ на поставленный вопрос можно найти косвенным образом у Ленина. Согласно Ленину, воспользуемся его фразеологией: революционное сознание в пролетариат привносит революционная интеллигенция, которой претит роль лакея капитала.

Хотя Ленин так и не ответил на другой резонный вопрос, возникающий из его варианта ответа: чем холуйство перед пролетариатом лучше холуйства перед капиталом?

Вернемся тем не менее к основной нашей теме. Дальше, после того как рабочий увидел истинную причину собственного исторического положения, происходит нечто волшебное. Сознание, как известно, имеет историческую форму мышления "здесь" и "сейчас". Даже с точки зрения диалектики такая форма мышления объективна, поскольку отражает реальность. Но она же и субъективна, поскольку полный охват мышлением тотальности (всей совокупности причин, приведших к мышлению "здесь" и "сейчас") невозможен. Поэтому всякое сознание, классовое, марксистское и т.п., есть ложное сознание. Ложность предопределена конкретикой выхваченного из процесса мышления его исторического акта: "здесь" и "сейчас" неизбежно пасует перед потоком времени. История, следовательно, - это не то, что действенно на данном отрезке времени, а то, что имеет смысл для довольно долгого срока времени. История становится совокупностью тех идей, которыми руководствуются люди в потоке времени.

Следовательно, необходим инструментарий, посредством которого конкретные формы сознания становились бы вечными, вневременными - sub specie aeternitatis. Но марксизм не способен этого дать.

Субъективизм (читай - конкретика) классового сознания будет выбирать из всего потока фактов общественной жизни только те, которые (sic!) выгодны классу с точки зрения его интересов, понятых достаточно узко. Но при этом узкий интерес класса, его субъективное классовое сознание будет стремиться выдавать себя в качестве "мысли, адекватной объективной ситуации людей", как очень метко сказал уже упомянутый нами Д. Лукач. Поэтому любое классовое сознание порочно, поскольку оно ложно. Любое классовое сознание способно порождать только химеры. И классовое сознание пролетариата, по Марксу, родило одну из самых страшных химер - доктрину диктатуры пролетариата.

Доктрина диктатуры пролетариата.

"Классовая борьба, - писал Маркс в письме к Ведемейеру, - необходимо ведет к диктатуре пролетариата... Эта диктатура сама составляет лишь переход к уничтожению всяких классов и к обществу без классов". Происходит это с неизбежностью потому, что развитие капиталистического общества, как считал Маркс, ведет к гигантскому накоплению богатства на одном полюсе общества и гигантской же пауперизации на другом полюсе того же самого общества. Степень пауперизации такова, что вызывает ничем не купируемые страдания класса пролетариата. Тогда, когда пролетариату становится невыносимо, когда он не в силах более терпеть свое положение, тогда происходит социальный взрыв, названный Марксом социалистической революцией. Именно в этот момент "бьют часы капиталистической эксплуатации, экспроприаторов экспроприируют". Экспроприация экспроприаторов имеет форму гражданской войны. Социалистическая революция возможна только в этой форме. Эта форма имеет своим содержанием "самую авторитарную вещь на свете, которая только возможна, как писал Энгельс, революция есть акт, в котором часть населения навязывает свою волю другой части посредством ружей, штыков, пушек, т.е. средств чрезвычайно авторитарных. И победившая партия по необходимости бывает вынуждена удерживать свое господство посредством страха, который внушает реакционерам ее оружие". Здесь надо заметить, что опасность все время сидеть на штыках, а как говорил еще Наполеон, это крайне неудобно, мало волнует марксистов. Маркс полагал, что классовая борьба по мере укрепления социализма будет только спадать, хотя такой марксист, как И.В. Сталин, на практике показал обратное. Поэтому диктатура пролетариата, а именно Маркс впервые употребил этот термин, представляется на самом деле институализированной формой бесконечной гражданской войны, конец которой не предвидится.

Итак, пролетариат исторически обречен на стремление к политическому господству. В "Немецкой идеологии" Маркс подчеркивал: "Каждый стремящийся к господству класс, - если даже его господство обусловливает, как это имеет место у пролетариата, уничтожение всей старой общественной формы, - должен прежде всего завоевать себе политическую власть". Пролетариат захватывает эту политическую власть с целью построения нового общества. При этом он выполняет самое главное свое предназначение - предназначение "могильщика классов". Но как это возможно сделать? Казалось, ответ прост: необходимо уничтожить то, что вызывает деление общества на классы. Деление общества на классы вызывает частная собственность. Вот ее-то и необходимо уничтожить. Упраздняя частную собственность, пролетариат упраздняет не только класс капиталистов, но и самого себя - в этом его высшее революционное предначертание.

Но вот практика реализации такого варианта ответа исключительно противоречива. Упразднение частной собственности есть довольно туманное понятие. По крайней мере три совершенно разных modus vivendi могут быть сведены в его объем. Во-первых, упразднять частную собственность можно в буквальном смысле - уничтожать ее объекты. Здесь достаточно вспомнить лозунг времен революции: "Мир хижинам, война дворцам". Общество в результате очень быстро окажется в каменном веке.

Во-вторых, упразднять собственность можно, уничтожая ее носителей - капиталистов как конкретную группу людей. Но и этот процесс ведет в никуда, на место расстрелянных встанут другие, скорее те, кто расстреливал, этих придется также расстреливать и так до бесконечности. В-третьих, упразднить частную собственность можно, упраздняя общественные отношения, которые ведут к ее появлению. К появлению частной собственности ведут производственные отношения (читай - труд). Следовательно, необходимо уничтожить труд, саму промышленность и т.д. Концепция так называемого освобожденного труда здесь положения не спасает, поскольку невозможно отделить труд от его носителя - пролетария. В конце концов получится, что пролетариат необходимо освободить от обязанности трудиться!

Тем не менее считается, что в результате описанного выше социального эксперимента создается бесклассовое общество. В таком обществе отсутствует эксплуатация человека человеком, в таком обществе радикально меняется сама суть властных отношений. "На место управления лицами, - говорит Энгельс, - становится управление вещами и руководство производственными процессами". Прежняя форма государства в новом социалистическом обществе исчезает, поскольку старая форма отражала собой так называемую форму комитета господствующего класса, как ее называли Маркс и Энгельс в "Манифесте Коммунистической партии". Государство за ненадобностью "сдают в музей", туда же отправляются и все старые формы права, которые, с точки зрения марксистов, есть не что иное, как форма воли господствующего класса. Новое бесклассовое, безгосударственное общество строится на началах исключительно рациональных, почти научных, где все стороны жизни его членов подчинены науке.

Важно отметить, что сами классики марксизма устранились от определения форм коммунистического общества. Хотя среди желающих пофантазировать на этот счет мы можем встретить и такие великие имена, как Платон, создавший одну из тоталитарных теорий общества (см. его диалог "Законы"). Сами классики марксизма полагали, что конкретным содержанием формы будущего общества наполнятся сами собой, в ходе, так сказать, практики. Решающая сила при этом ими придавалась тому, что в новом бесклассовом обществе будет преодолена стихийная и разрушительная сила рыночных отношений. Капитализм, учил Маркс, развивается от кризиса к кризису. Каждый новый кризис становится все разрушительнее по своим последствиям. Поэтому упразднение частной собственности упразднит саму структуру рынка, механизм которого будет заменен строгим научным планированием развития народного хозяйства. Именно научное предвидение станет действенным фактором производства, и, как следствие этого, производственные силы разовьются в невиданных масштабах, что станет возможным удовлетворение всех потребностей всех членов общества. В результате произойдет тот "чудесный прыжок из царства необходимости в царство свободы", о котором так мечтал Энгельс. Изменится тип самого человека. Произойдет коренная ломка его сознания. Человек превратиться в некое подобие политехнического существа: сегодня он крестьянин, завтра - рабочий у станка, послезавтра - профессор на кафедре.

Ленинизм.

На этом ход мысли классиков марксизма оборвался по объективным причинам - все они закончили свой земной путь, но развитие концепции Маркса было продолжено русскими марксистами. Ленин сформировался как революционер в непростой обстановке самого существенного кризиса ортодоксального марксизма, который пришелся на конец XIX в. Именно в это время формируется доктрина ревизии основных положений марксистской теории. В Австро-Венгрии, Германии, Франции, Бельгии и других ведущих капиталистических странах той поры партии социал-демократического типа порывают с доктриной неизбежности социалистической революции и перехода к социализму через стадию диктатуры пролетариата.

Старая форма капиталистического государства эпохи либерализма, государства типа laissez-faire (ночного сторожа) сходит на нет. Ее место занимает жесткая форма интервенционистского государства, государства типа Welfare state. Государственная власть начинает активно вмешиваться во взаимоотношения между трудом и капиталом, существенно улучшая положение рабочего класса посредством социальных реформ. Но главное не это. Промышленная революция приводит к созданию общества массового потребления, в котором пауперизация пролетариата становится лишь воспоминанием. Как следствие этого, механизм интервенционистского государства испытывает на себе существенное влияние демократических веяний - рушатся прежние либеральные системы цензовой демократии, которым на смену приходят демократии массового типа с всеобщим избирательным правом как для имущих, так и для неимущих. Пролетариат в результате получает легальную возможность завоевания политической власти в стране. Этим и пользуются пережившие горнило ревизионизма партии марксистского толка - современная социал-демократия.

В России, политическое развитие которой отставало от общеевропейского демократического процесса, ситуация оказалась несколько иной. Перед русскими социалистами стояла в первую очередь задача упразднения форм абсолютизма и всемерного развития промышленности страны, которая также не могла считаться полностью капиталистической. Во многом эта законсервированность общественного развития страны делала самые радикальные концепции Маркса все еще жизнеспособными в русских условиях. Особенно нравился русскому уму радикализм выводов Маркса, профетический характер всей его "философии". По сути, русский вариант марксизма оказался его "ориентализацией", как удачно выразился Н. Бердяев, когда на первый план выходили не научность марксизма, рациональность, пусть даже внешняя, а именно его полумистический, религиозный характер, поклонение одной идее - идее пролетариата как демиурга нового мира и общества.

Ленин выдвинулся на первые роли в партии благодаря отстаиванию перед своими соратниками и противниками ортодоксальных постулатов марксизма. Однако вклад его в теоретическое наследие марксизма был более чем скромный. Область теории не была его стихией, единственно, в чем ему нельзя отказать - это в практике. Как политику-практику в мире ему, пожалуй, до сих пор нет равных.

Именно как практик Ленин выработал два тезиса, которые позволили организовать социалистическую революцию в России.

Первое, что он сделал, - основал организацию профессиональных революционеров, так называемую партию нового типа. Это была группа людей, намеренно ставящая себя выше законов человеческого общежития, христианской (вообще любой религиозной) морали. Их главная задача - организация революций посредством пропаганды, разжигания классовой и национальной ненависти, устройства террористических актов, диверсий, убийств, грабежей, развала хозяйственного механизма страны. Одним словом, как любил повторять Ленин, чем хуже - тем лучше. В результате возникшего хаоса эта партия организуется для захвата политической власти и, опираясь на нее, осуществляет свою программу.

Второе, что сделал Ленин, - выработал концепцию о Советах как единственно приемлемой форме диктатуры пролетариата. Исторически первой формой государства типа диктатуры пролетариата считается Парижская коммуна, просуществовавшая 72 дня в 1871 г. Ленин основательно изучил историю этого явления. Сами меньшевики шутили, что они один-единственный день в году не спорят с Лениным, и этот день - годовщина Парижской коммуны. Исторически же так случилось, что в ходе первой русской революции 1905 - 1907 гг. русский пролетариат, точнее, ткачи Иваново-Вознесенска организовали Совет рабочих депутатов, в котором Ленин увидел удачную форму диктатуры пролетариата. Именно выработка учения о Советской власти как о форме диктатуры пролетариата является прямой заслугой Ленина. Но, как гласит русская пословица, "гладко было на бумаге, но забыли про овраги". Практика осуществления социалистической революции в России показала всю несостоятельность теории марксизма-ленинизма.

Составные части практики социалистической революции

Практика социалистической революции: диктатура партии, а не пролетариата.

Непосредственно сам тезис о диктатуре пролетариата, последовательно фиксируемый в советских конституциях, на практике показал свою полную несостоятельность уже в первые годы советской власти.

Оказалось, что русский пролетариат не понимает до конца своей революционной роли. Даже в Петербурге - колыбели трех русских революций забастовочное движение не утихало ни в годы Гражданской войны - в эпоху так называемого военного коммунизма, ни в годы нэпа. Чего стоят уральские рабочие, сформировавшие отдельный полк для армии адмирала Колчака! Оказалось, что русский пролетариат весьма прохладно относится не просто к идее социализма, но и к самой партии, выступавшей от его имени. В конечном счете рабочий класс России пострадал не в меньшей степени, чем, например, крестьянство или национальная интеллигенция.

Очевидный кризис "государственной организации рабочего класса", как определял диктатуру пролетариата Бухарин, показал, что партия большевиков и есть то семя, которое оплодотворяет безыдейные массы и ведет их к победе коммунизма. В результате родился тезис, заявленный Лениным на VII съезде РКП(б) (март 1918 г.), о том, что только партия в сложившихся условиях может и должна обладать всей полнотой государственной власти в стране. Как он выразился, чтобы управлять, надо иметь "армию закаленных революционеров-коммунистов, она есть, она называется партией". Даже упомянутый выше Бухарин вынужден был признать: "Широкие органы Советской власти фактически на деле почти что отмерли, и руководство перешло исключительно к президиумам исполкомов, т.е. к узким коллегиям, к "тройкам", "пятеркам" и т.д.". Далее. На своем XII съезде русские коммунисты приняли резолюцию, в которой, между прочим, четко заявлялось: "Партия ни в коем случае не может теперь ограничиться только общей пропагандой и агитацией. Диктатура рабочего класса не может быть обеспечена иначе, как в форме диктатуры его передового авангарда, т.е. компартии".

Тезис о том, что именно коммунистическая партия осуществляет политическую власть в России, официально продержится в партийных документах до 1926 г. Формально тезис о главенстве партии в диктатуре пролетариата войдет даже в документы Коминтерна, станет своего рода credo настоящего коммуниста: "Коммунистический интернационал самым решительным образом отвергает, - говорилось в Резолюции "О роли компартии в пролетарской революции" II конгресса Коминтерна 1920 г., - тот взгляд, будто пролетариат может совершить свою революцию, не имея своей самостоятельной политической партии. Только в том случае, если у пролетариата имеется в виде руководителя организованная и испытанная партия со строго определенными целями и конкретно выработанной программой ближайших действий как в области внутренней, так и внешней политики, завоевание политической власти не является случайным эпизодом, а послужит отправной точкой длительного коммунистического строительства пролетариата". Но в 1926 г. Сталин посчитает идеологически невыгодным дальнейшую эксплуатацию положения о власти партии, заменив его тезисом о "политическом ядре", "руководящей и направляющей силы": ст. 126 Конституции СССР 1936 г., перешедшая в формулировку ст. 6 Конституции СССР 1977 г. Так, формально жизнь поставит жирный крест на самой идее возможности беспартийным кухаркам управлять государством.

Другой провал теории марксизма проявился в области построения самого механизма государственной власти. Первоначально большевики верили в тезис Энгельса об отмирании государства и права. На этой почве в 1920-е гг. в советской юридической науке появятся порочные теории нового права и государственности Пашуканиса, Рейснера, Стучки, Крыленко и др.

Полностью провалился и другой тезис большевизма о необходимости слома старого государственного аппарата. Государство уже на момент прихода к власти коммунистов представляло собой настолько сложный механизм, что демонтаж даже незначительных его частей вел к настоящей катастрофе. Поэтому хоть большевики и постарались в первые месяцы своей власти провести ряд ленинских мечтаний о подконтрольности и сменяемости чиновничества, народной самодеятельности и пр., оказалось, что ни Советы, ни партийные комитеты, ничего не смыслившие в практике государственного управления, не способны осуществлять государственные функции без старого государственного аппарата.

Так, по данным советского историка С.В. Леонова, к осени 1918 г. удельный вес старых кадров, т.е. дореволюционного чиновничества, в Наркомфине достигал 97,5%, в Госконтроле - 80%, в Наркомате путей сообщений - 88,1%. От себя можем добавить, что Управление почт и телеграфов на 100% состояло из прежних работников. "Проклятый" царизм, оказывается, создал настолько эффективный механизм, что почтовые отправления: письма, посылки и телеграммы в объятой Гражданской войной стране продолжали исправно доставляться. По свидетельствам современников, письмо летом 1919 г. шло с юга России, занятого Деникиным, до Москвы, где были большевики, в среднем одну неделю.

Фактически уже с первых шагов реальной политики большевиков по построению коммунизма, а не вынужденной меры в виде "военного коммунизма" обнаружилось главное противоречие современного общества, отрефлектированное известным немецким социологом Максом Вебером. Оказалось, что без бюрократа, технического работника государственного аппарата управления сносная жизнь невозможна вообще. "Современная демократия, - писал в свое работе "Социализм" М. Вебер, - повсюду, где она является демократией большого государства, представляет собой демократию бюрократизированную.

Так и должно быть, ибо современная демократия заменяет знатных дворян или прочих чиновников, работающих на общественных началах, оплачиваемым чиновничеством" [Вебер. 2003. С. 309].

Бюрократ становится совершенно самостоятельной фигурой в государственном механизме даже тогда, когда этот механизм стремятся уничтожить, подменить его самодеятельностью масс. Сам процесс уничтожения государственности вынужденно провоцирует появление управленческих структур по уничтожению государства. В результате возникает уникальное явление - квазигосударство, копирующее государство, которое оно по предназначению должно уничтожить. Формально, но русская революция весьма подходит под определение подобной бюрократической революции, в связи с чем вся последующая история советского общества предстает в форме диктатуры бюрократа, а не пролетариата.

Еще большую катастрофу вызвал коммунистический эксперимент в сфере экономики.

Практика социалистической революции: военный коммунизм.

Обычно советская историография преподносила политику военного коммунизма в качестве своеобразной, но вынужденной меры большевистского режима. Такая точка зрения, что показательно, укрепилась только с 1920 г., когда Ленину понадобилось оправдать прежде всего перед своими партийными товарищами новую экономическую политику, представлявшую собой полную ревизию постулатов марксизма. Еще вчера Ленин призывал партию уничтожать "проклятый капитализм", а сегодня стала проблемой выживаемость русского коммунизма, пойдет он на поклон к капиталу или нет.

Поскольку "красногвардейская атака на капитал" провалилась, то партия большевиков вынужденно объявила свою крупнейшую ошибку "временной мерой". Кстати, здесь можно заметить сразу одну крайне важную и характерную деталь. Впоследствии все свои ошибки партия будет объявлять либо победами, либо вынужденными мерами. Даже перестройка будет объявлена победой ленинизма, хотя ее вынужденность и глубокая порочность являлись очевидными для современников.

* * *

Что же такое военный коммунизм? Самый простой ответ: это практика построения реального коммунистического общества в России в 1918 - 1921 гг. Эта практика включает в себя несколько основных направлений. Одним из важнейших направлений было переустройство экономики. Именно этот эксперимент получит впоследствии наименование "военный коммунизм". Но в 1919 г., когда большевики проводили свой VIII съезд РКП(б), они так не говорили. Они укрепляли и развивали Советскую власть, доказательство чего можно найти в небольшой работе Ленина "Десять тезисов о советской власти", которая содержала план построения коммунизма. Вот этот план.

Переход к социалистической организации производства в общегосударственном масштабе, что означает передачу управления производственными процессами в руки самих рабочих коллективов, объединенных в различные организации, в частности в профсоюзы и т.п.

Это так на бумаге, а на практике? На практике производство встало по всей стране. Рабочий, который не напьется и не украдет заводскую кассу с выручкой, как оказалось, - вещь несовместная с природой пролетария. Но обнаружился прелюбопытный факт. По многочисленным донесениям губернских ЧК оказалось, что на большинстве национализированных предприятий рабочие заключали договоры на управление производством со своими старыми хозяевами. Там же, где рабочие оказывались чересчур "сознательными", не могли или не хотели договариваться с фабрикантами, производство останавливалось, наступал хаос. Поэтому к 1920 г. в экономике Советской России возобладал принцип управления, получивший название "главкизм". Главные комитеты имели исключительно узкий отраслевой принцип деятельности, направленный на снабжение предприятий сырьем и распределение произведенной на них продукции. Поскольку главки представляли собой исключительно забюрократизированные учреждения, руководствовавшиеся в своей деятельности административным, командным стилем, то в факте их появления большевистская доктрина отмирания государства при социализме лишний раз терпела фиаско. Хаос и в без того разоренной стране только увеличивался.

Огосударствление всего транспорта и системы распределения, введение хлебной монополии, а затем и монополии на предметы первой жизненной необходимости. Замена полная и окончательная торговли планомерно организованным распределением через союзы торговых служащих под руководством Советской власти.

Эта задача отчасти была предвосхищена мерами еще Временного правительства. Именно перед господами либералами, свергнувшими царя с престола, особенно острой стала задача управления страной, с каковой они попытались бороться мерами милитаризации транспорта, т.е. подчинения его персонала военным властям. Можно сослаться и на распоряжения Временного правительства по поводу реквизиций автомобилей и т.п. Оно же ввело хлебную монополию, т.е. покупку хлеба у крестьян по твердым ценам. Большевики в этой части своей продовольственной политики только продолжили меры своих предшественников. Единственное отличие заключалось в том, что в 1917 г. в стране голода не было, а в 1918 - 1920 гг. голод был и был отмечен каннибализм, правда, в городах, а не в деревне.

Причина этого - продразверстка, которой большевики вынуждены были заменить монополию хлебной торговли. Теперь большевики хлеб у крестьян просто отбирали, без всякой компенсации.

Временному правительству не удалось создать хоть сколько-нибудь значимые запасы продовольствия. Не удалось это сделать и большевикам. Хотя вопреки расхожему мнению недостатка хлеба в стране не было. Урожай 1916 г. был вообще рекордным. Мало известен факт, что Россия продолжала поставлять хлеб за границу в 1918 г., и в 1919 г.. Миллионы пудов зерна в эти же самые годы были пущены на самогон. Объяснение только одно - продовольственная политика Советской власти.

Кстати, с первых же ее шагов обнаружилась странная закономерность, повторявшаяся потом из года в год вплоть до ее падения. Это неумение самой власти организовать элементарное хранение собранных, реквизированных, национализированных, одним словом, награбленных продуктов питания.

До сих пор не подсчитано, сколько большевики сгноили хлеба из-за стиля собственного администрирования на приемных пунктах в годы Гражданской войны. Старшему поколению, должно быть, до сих пор памятны выезды на овощные базы, на сбор картофеля и тому подобные меры реализации продовольственной политики коммунистов.

Однако самым страшным было то, что большевики отменили всю частную торговлю. Население могло получать так называемый паек в специальных распределителях, а питаться только в общественных столовых. Размер пайка, его калорийность зависели от ценности едока для Советской власти. Хотя и здесь можно отметить парадоксальную вещь. Истории, разумеется, известны примеры режимов, заставлявших своих подвластных жить и работать за кусок хлеба, что и говорить, страх голода - самый первобытный страх. Единственно, не понятно только то, как мог режим, декларирующий приверженность высшему типу гуманизма, прибегать к столь первобытным мерам по управлению людьми. Кстати, в Советском Союзе вопрос обеспечения населения самыми необходимыми продуктами питания всегда стоял очень остро! Россия при коммунистах пережила несколько пандемий голода.

Даже пресловутый паек номенклатуры, та продовольственная привилегия, которую получали власть имущие в СССР, выглядит сегодня весьма и весьма скромной. Известный антисоветчик И.Б. Солоневич, сумевший бежать из сталинских лагерей на Запад, свидетельствует, что паек большевистских бонз конца 1920-х гг. едва-едва дотягивал до "продуктовой корзины" квалифицированного рабочего того времени на Западе. Однако самое красноречивое признание на этот счет принадлежит Н. Хрущеву. В своих "Мемуарах" он пишет: "Я, например, материально был обеспечен лучше, когда работал рабочим до социалистической революции, чем когда являлся секретарем Московских городского и областного комитетов партии".

Принудительное объединение всего населения в потребительско-производственные коммуны.

Это намерение большевикам не удалось реализовать, хотя в некоторых областях России подобные образования пытались устроить со всеми издержками казарменного быта.

Немедленный приступ к полному осуществлению всеобщей трудовой повинности.

Этот лозунг развивал старый тезис о нетрудящихся, которые не должны есть. Практика его реализации вылилась в репрессии против собственного населения. Дело даже не в том, что в годы военного коммунизма этот лозунг понимался буквально и в его развитие балерин, профессоров и тому подобный "нетрудовой элемент" выгоняли на улицы расчищать снег, рыть окопы, пилить дрова, разгружать вагоны и т.д. На этой почве случались забавные эпизоды. Так, предприимчивые руководители домовых комитетов и прочих советских органов, издавая распоряжения об осуществлении трудовой повинности лицами женского пола буржуазного происхождения, оговаривали возраст привлекаемых к труду. Такой психологический прием, как правило, давал необходимый результат.

Дамам даже в эпоху военного коммунизма никак не хотелось признаться, что им уже за сорок. В результате, по свидетельству Н.В. Устрялова, в Москве зимой 1918 г. эти принудительные работы вызвали расцвет моды на весьма изящные фасоны спецодежды. К сожалению, на этом шутки и заканчивались. Все годы Советской власти лозунг "Нетрудящийся да не ест" означал обязанность труда в любой форме, в форме каторжного труда в советских концлагерях в том числе. Не без основания было замечено до нас, что ликвидация безработицы в СССР совпала с ростом именно "трудовых" лагерей.

Кстати, все годы Советской власти уголовный закон знал репрессию за так называемое тунеядство!

Неуклонный и систематический переход к общественному питанию, замене индивидуального хозяйничанья отдельных семей общим кормлением больших групп семей.

К счастью, практика реализации этого пункта ленинского плана ограничивалась мерами, затрагивавшими только наиболее сознательных - самих большевиков. Необъяснимый пуританизм товарища Сталина, укрепившегося во власти к началу 1930-х гг., покончил с этим и другими чересчур радикальными начинаниями коммунистов в области брака и семьи.

Полная монополизация банковского дела в руках государства и всего денежно-торгового оборота в банках.

Эта в общем-то здравая мера в годы военного коммунизма оказалась бессмысленной. Во-первых, всякая торговля перешла в форму натурального обмена. Для большевиков рынок и рыночные отношения были вне закона. Во-вторых, деньги обесценились настолько, что оперировали не купюрами, а рулонами неразрезанных дензнаков.

Учет и контроль, контроль и учет.

Это положение Ленин будет повторять с присущей ему настырностью во всех своих работах послереволюционного периода. Дошло до того, что он начал писать о русских дураках, которым ничего поручить нельзя, другое дело евреи, а еще лучше немцы. "Да, учись у немца! - писал он в одной из своих статей, - история идет зигзагами и кружными путями. Вышло так, что именно немец воплощает теперь, наряду с зверским империализмом, начало дисциплины, организации, стройного сотрудничества на основе новейшей машинной индустрии, строжайшего учета и контроля". Получалось, что Петр I хотел переделать русских в голландцев, а Ленин - в немцев. Беда коммунистов была на самом деле в том, что зачастую учитывать и контролировать было нечего, разве что воздух. Не было и кадров для этого самого учета и контроля. Уничтожив так называемых спецов, тогда же появился термин "спецеедство", большевики, естественно, не могли управлять страной эффективно посредством пресловутого учета и контроля.

Итак, мы видим, что военный коммунизм в России - это действительный опыт построения коммунистического общества согласно заветам Маркса. И все это на фоне бесчеловечной Гражданской войны.

Практика социалистической революции: гражданская война.

Определение гражданской войны в марксистской историографии обычно дается с позиций классового подхода. Другими словами, русские буржуи, попы и дворяне боролись с русскими же крестьянами и рабочими. Это очень упрощенный взгляд. Война потому и является гражданской, что ведется она гражданами - по разные стороны фронта стоят члены одной семьи. Гражданская война, таким образом, представляется одной из самых древних и диких форм внутриродовой распри, когда борьба ведется не за кусок земли, пастбища, кусок хлеба, такая война ведется всегда только с одной целью - полное истребление противной стороны. Это тотальная охота "за головами или скальпами".

Компромиссов быть не может. Добавить можно только то, что она ведется средствами, соответствующими развитию техники уничтожения на данный период.

Согласно данным русского историка С.П. Мельгунова, он опирался в своих выводах на неполные сведения Комиссии по расследованию злодеяний большевиков в период 1918 - 1919 гг., образованной генералом Деникиным, большевики за два года своей власти убили миллион семьсот тысяч ни в чем не повинных людей. Убийства носили массовый, изощренный характер. Убийствам в Советской России была подведена правовая основа, в совокупности своих норм получившая наименование политики "красного террора". Что это такое?

Красный террор - это несколько декретов ВЦИК, СНК и приказов НКВД периода 1918 г.

Идеологическое основание этих актов Советской власти лежит в доктрине марксизма, которая, напомним, считает диктатуру пролетариата актом тотальной гражданской войны, ничем не ограниченного насилия. Как заметил Ленин в одной из своих работ, диктатура пролетариата - это власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанное никакими законами. Поэтому суть большевистской политики в отношении террора - полная бесконтрольность за массовыми казнями со стороны каких бы то ни было органов власти. Известно, например, какую остроту приобрел конфликт между Наркоматом юстиции и ВЧК уже в самом начале политики красного террора по поводу бессудных расстрелов. Но, как это будет и потом, чекисты победили в этом споре.

Однако бесконтрольность и "массовидность" террора (любимое ленинское словечко. - М.И.) не означают бессмысленность. Конечно, были и случайные жертвы от шальных пуль, явных доносов, в которых тогда некогда было разбираться. Главная цель красного террора - тотальное уничтожение всех могущих представлять угрозу режиму. Угрозу режиму представляют те, кто отказывается принимать на веру доктрину марксизма. Так, в горниле террора родилась самая одиозная квалификация политического преступления в Советской России - контрреволюционного преступления. Воистину вслед за схоластами можно воскликнуть: nomina sunt odiosa! Понятие контрреволюции, до того как оно было кодифицировано в УК РСФСР ред. 1929 г. полностью со всеми своими отдельными квалификациями, охватывало действия или бездействие лиц в любой форме, имеющих целью оказание сопротивления власти большевиков. Более того, контрреволюционными действиями считались действия, совершенные лицами до 25 октября 1917 г.!

По этой квалификации любой человек, состоявший на службе, штатской или военной, при "проклятом царизме", считался контрреволюционером и мог быть расстрелян в любой момент.

Контрреволюционным признавалось все сословие духовенства, подвергшееся физическому истреблению в буквальном смысле этого слова. Контрреволюционным признавалось все дворянство, контрреволюционерами считались богатые или просто зажиточные крестьяне, единственная вина которых заключалась в том, что они хотели и умели трудиться, все купечество, даже рабочие, у которых в России в основной их массе сохранялась связь если не с деревней, то с личным усадебным хозяйством. Таким, например, было хозяйство рабочих Урала и Поволжья - потомков бывших посессионных крестьян, крестьян, приписанных еще Петром к фабрикам и заводам. Эти рабочие никак не вписывались в догму Маркса о пролетарии как о владеющем только своими руками.

Контрреволюционером был тот, кто, обладая мало-мальски сносным образованием, мог критически разобраться во всем том словесном потоке, который обрушили на Россию большевики. Наконец, контрреволюционером был тот, кто просто любил свою страну и не мог смириться с чудовищным ее унижением, поруганием национальных святынь и издевательством над простым национальным чувством. Среди большевиков, как когда-то верно заметил Макс Вебер, русских почти не было.

В развитие понятия контрреволюционного преступления политика красного террора очень скоро пришла к еще одному институту - институту заложников. Позволим себе процитировать приказ о заложниках наркома внутренних дел Петровского: "Из буржуазии и офицерства должны быть взяты значительные количества заложников (заметим, не уточнено сколько, путь произволу открыт. - М.И.). При малейших попытках сопротивления или малейшем движении в белогвардейской среде должен приниматься безоговорочно массовый расстрел". Кто после таких строк будет нас уверять, что их писал нормальный человек, а не Монтигомо Ястребиный коготь?

Особая статья - это участие иностранцев в Гражданской войне. О так называемой интервенции слышали почти все. Носила она спорадический характер, интервенты при этом преследовали свои интересы, заключавшиеся в ослаблении, а если удастся - в расчленении России. Русскому национально-освободительному движению они почти не помогали вопреки устоявшемуся в советской историографии мнению. Но вот об участии иностранцев на стороне большевиков сведений практически нет. Иностранцы в лице так называемых интернациональных частей сыграли особую роль в истории Гражданской войны.

Следует отметить, что в характере красного террора скорее можно винить как раз интернационалистов. Согласно выверенным советской историографией данным, в РККА служили около четверти миллиона иностранцев [Емелин. 1986. С. 23]. Цифра эта не маленькая, поскольку численность самой РККА колебалась в разные годы и составляла в среднем около трех миллионов человек.

Интернационалисты в силу ряда причин оказались самыми боеспособными частями красных, самыми морально нечувствительными, поэтому они в основном и осуществляли массовые казни.

Исключительная жестокость интернациональных частей была хорошо известна.

Важно при этом помнить, что психология Гражданской войны не была исчерпана с ее фактическим прекращением, можно с полным основанием утверждать, что все годы существования Советской власти

Гражданская война продолжалась, приобретая порой более мирные, но от этого не менее жесткие формы. Хотелось бы привести еще одно свидетельство: информационный листок N 44 от 1918 г. Новгородского губернского управления НКВД, из которого узнаем о положении в селе Крестцы той же губернии после подавления там крестьянского бунта. От этих строк веет невыносимым готтентотским оптимизмом: "Сейчас все спокойно. Власть Советов крепка. Продовольствия нет. Население голодает".

Модернизация России или перманентный кризис?

Последней идеологической новацией режима в России стала борьба вокруг идеи возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. Дело в том, что Ленин и его окружение полагали, не без оснований, что победить окончательно коммунизм в России - отсталой, только развивающейся стране - не сможет. "Империалистические хищники" задушат. Поэтому необходимо выжать из страны максимально возможных средств, бросить их в горнило классовой борьбы на Западе, раскачать ситуацию там и зажечь пламя мировой революции; что станет с Россией, ни Ленина, ни Троцкого, ни Бухарина, ни прочих в руководстве большевиков не интересовало.

Вместе с тем очевидна не столько порочность самой концепции мировой революции, сколько порочность того упорства, с каким вообще шли большевики к ее достижению. Макс Вебер не без иронии как-то заметил по поводу поведения Троцкого на переговорах в Брест-Литовске: "С типично русским литературным тщеславием Троцкий желал большего и надеялся с помощью словесных боев и злоупотребления такими словами, как "мир" и "самоопределение", развязать гражданскую войну в Германии. Но при этом он был настолько плохо информирован, что не знал, что немецкая армия рекрутируется, по меньшей мере, на две трети из крестьян и еще на одну шестую из мелких буржуа, которым доставило бы истинное удовольствие дать разок по морде рабочим или всем, кто стремится устраивать такие революции (выделено мной. - М.И.)" [Вебер. 2003. С. 338].

Пожалуй, только Сталин составлял исключение в этом ряду неутомимых энтузиастов мировой революции. Нельзя, конечно, сказать, что он полностью расходился со своими товарищами по партии во взглядах. Но он отводил России роль своеобразного руководителя при построении Мировой республики.

Именно этим можно объяснить его так называемый национал-большевизм и полностью инспирированное им решение XIV съезда ВКП(б) 1925 г. о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. В некотором роде можно говорить, что великодержавный интернационализм Сталина спас Россию от полного уничтожения. Тем не менее этот своеобразный вариант великодержавия спровоцировал третью по счету за всю историю страны великую модернизацию.

Нэп, который, как уверял Ленин, всерьез и надолго, не мог обеспечить требуемые темпы индустриализации и обновления всей промышленной базы - ее полного осовременивания. Поэтому в конце 1920-х гг. был взят курс на изъятие необходимых средств на индустриализацию у деревни, в связи с чем и была проведена коллективизация. Параллельно шедший процесс индустриализации потребовал от власти создания механизма принуждения к труду, поэтому стройки коммунизма практически все годы Советской власти во многом возводились рабским трудом заключенных. Не ошибемся, если скажем, что весь Крайний Север страны осваивался заключенными. Все это проходило на фоне непрекращающихся репрессий.

В целом Сталину удалось создать к началу Второй мировой войны мощную промышленную базу, по уровню технологического развития соответствующую началу 1930-х гг. передовых стран Запада.

Однако уже тогда отставание было существенным. Проблема усугублялась тем, что так называемая культурная революция, прошедшая в СССР в 1920 - 1930-е гг. изначально была ущербной. Вплоть до сегодняшнего дня бытует миф о якобы расцвете науки и образования в СССР. Это не так! Гуманитарное образование тогда было ниже всякой критики. Естественные науки также испытывали на себе тяжелейший идеологический гнет, ученых заставляли создавать социалистическую физику, математику и тому подобные "науки", руководствуясь указаниями Энгельса, данными им в его труде "Диалектика природы". Ученые с мировым именем должны были подлаживаться под идеи убогого материализма середины XIX в., высказанные человеком, не имевшим законченного среднего образования! Кстати, все, подчеркиваем, все руководители СССР не имели высшего образования в нормальном смысле этого слова.

Парадоксальность ситуации заключалась еще и в том, что система принуждения была распространена и на сферу науки! Такое элементарное требование научного творчества, как свобода научного поиска, в СССР отсутствовало. Трудиться необходимо было в соответствии с "плановыми заданиями". Тем не менее нужда заставляла заботиться о военной сфере промышленности, в ней были достигнуты весьма впечатляющие успехи. Однако позже эти успехи были сведены на нет усилиями "прорабов перестройки". Кризис в экономике и науке, таким образом, в СССР был перманентным явлением. Ни одна из советских пятилеток вообще не была выполнена!

Смерть Сталина вызвала сильнейший идеологический кризис в стране. Обычно этот кризис преподносится как очищение партии от издержек сталинизма, как критика культа личности. В действительности это тот самый случай, когда поражение выдается за победу. Проведенные Хрущевым реформы: ослабление идеологического гнета, пропаганда так называемой общенародной социалистической демократии, отказ от лозунга государства диктатуры пролетариата и многое другое на самом деле послужили началом такого кризиса советской системы власти, который, развиваясь вглубь и вширь, привел СССР к краху, сначала идеологическому, а потом уже и экономическому.

Во многом концепция модернизации, принятая коммунистами на вооружение, оказалась порочной по своей методике. В основе ее, напомним, лежал плановый метод ведения хозяйства, метод этот, как считал Энгельс, мог быть с успехом перенесен с уровня отдельного предприятия на уровень целой страны. Неоспоримым преимуществом планирования тогда, как и сейчас, считали его сугубый рационализм. Планирование позволяет тратить ресурсы целенаправленно, избегая иррационального воздействия кризисов рыночного метода ведения хозяйства. Вся экономика превращена, таким образом, в идеально действующий часовой механизм - одна из любимых ленинских метафор.

Исторически, кстати, первой страной, которая воспользовалась концепцией Энгельса, была Германия. Оказавшись в результате Первой мировой войны зажатой с двух сторон противником, отрезанная от внешних источников сырья, эта страна вынуждена была перейти к регулируемой экономике. Парадокс заключался в том, что в роли "Госплана" Германии в эти годы выступал Генеральный штаб германской армии! В то же время исторический опыт показал, что плановый метод ведения хозяйства годится лишь для краткосрочного периода. Страна, ставящая перед собой задачу в короткие сроки достичь определенных результатов, ничего лучше планирования не найдет. Но в долгосрочной перспективе планирование превращается в тормоз роста экономики вообще, особенно роста передовых производств, чему опыт Советского Союза есть лучшее подтверждение.

Шестьдесят лет экономика СССР развивалась экстенсивно: от пятилетки к пятилетке возводились все новые и новые заводы, которые во все большем объеме производили так называемый вал. Старые заводы при этом не модернизировались. Выпуск все большего объема продукции превратился в самоцель советской экономики. Перед советским предприятием стояла только одна цель - выполнить любыми путями план выпуска продукции. Именно такая жесткая детерминанта (план - это закон, гласила догма советской идеологии) приводила к тому, что предприятия выполняли план, но на устаревшем оборудовании. Качество продукции при этом страдало, производительность труда непрерывно падала, затраты ресурсов росли. Дело доходило до того, что планировалось даже количество брака! На советских заводах вплоть до конца 1980-х гг. стояло оборудование 1930-х гг. Нередко в прессе мелькали сообщения, что на том или ином заводе продолжает функционировать оборудование дореволюционного времени! Например, на одной из московских телефонных станций стояли системы фирмы "Эриксон" 1898 г. выпуска! Эту систему заменили только перед московской Олимпиадой 1980 г. Более того, довоенное (1930-х гг.) оборудование АТС Московского кремля было заменено только в 1994 г.! В результате в СССР было очень много заводов, но крайне мало современных производств. По признанию самого Горбачева, сделанного им на одном из заседаний Политбюро ЦК КПСС, только 17% производимой в СССР продукции соответствовало мировым стандартам качества! Советская экономика планово расходовала ресурсы страны, капиталовложения, которые росли от пятилетки к пятилетке, но должного эффекта не получалось.

Эта неэффективность экономики, которую, вероятно, можно было бы преодолеть грамотными экономическими мерами, тем не менее с 1960-х гг. приобрела ярко выраженную политическую направленность. В некотором роде Маркс оказался прав: неэффективная советская экономика порождала деформированное общественное сознание. Спасти положение была призвана так называемая перестройка, представлявшая собой политику беспомощного латания дыр, образовывавшихся в кипящем паровом котле. Безусловно, СССР как геополитическое и государственное образование не был обречен, отнюдь нет! Как государственный механизм при проведении жесткой и умной политики модернизации он имел все шансы на выживание. Но злой рок советской власти приобрел в последние годы существования СССР персонифицированные черты. Как система государственной власти СССР был абсолютно неуязвим перед внешним воздействием, в этом сказывалась его определенная генетическая связь с исторической русской государственной властью предшествующих периодов, но перед внутренним воздействием, особенно если оно идет из сердцевины политической системы, Союз сделать ничего не мог. К кризису в области науки, экономики и т.п. прибавился самый главный - системный кризис элиты. Помощники комбайнеров управлять государством, как и дети кухарок, не могут!

Causa remota и правопорядок

Перед нами очень важная и сложная в научном и практическом отношении проблема современного правопорядка России. На первый взгляд вопрос, особенно острый для современного российского государства, кажется чуть ли не крамолой. Казалось бы, какие могут быть вопросы в отношении действенности современного правопорядка, если он, этот правопорядок, имеет четко выраженные черты, определенную степень "эффективности" и, как следствие этого, реальности? Нельзя же в конце концов ставить под сомнение существование того, что существует. Но если вспомнить Гегеля, то как раз можно!

Общая теория легитимности права.

Право и государство, а последнее есть правовой институт, как известно, обладают весьма условным характером реальности своего бытия. Ни государство, ни право, так сказать, пощупать нельзя.

Реальность права и государства - идеальный порядок. Это первое, что необходимо учитывать.

Идеальность права и государства имеет тот эффект, что о факте существования правовых феноменов мы судим по последствиям, по результатам их воздействия на поведение людей. Это второе. Такая своеобразная структура правовой реальности представляет собой зеркальное отражение механизма воздействия права на его адресаты. Механизм этот имеет вид каузальной связи, структура которой включает несколько уровней причинности. Право - это причина поведения людей, имеющая свою, так сказать, причину в квадрате. И это третье, что имеет основополагающий характер.

Право, таким образом, есть система правил поведения людей, обоснованных строго определенным образом. В этом отличие права от других правил поведения. Обоснованность права и есть его легитимация - то, что служит его главной причиной - causa prima. Хотя скорее под "обоснованностью" понимается нормальное состояние правопорядка, так глубоко в основание действенности права не заходят, руководствуясь известной максимой: causa proxima, non remota spectatur . Но в случае революции, особенно когда революционный процесс изобилует изломами, контрреволюциями и т.п., возникает вопрос именно о главном основании правопорядка. Легитимность его, таким образом, будет представлять собой положение, благодаря которому данный правопорядок считается или является действенным.

Обычно в этом очень сложном вопросе стараются апеллировать к классической теории легитимности, выработанной в свое время Максом Вебером. В общем и целом все так называемые типы легитимности, по Веберу, сводимы к одному простому действию. Все они есть отсылка к санкции, представляющей собой цивилизационно обусловленные типы порядка. У разных обществ представление о порядке может разниться. Тем не менее идея порядка одна - это внешний по отношению к субъекту объективный императив, не зависящий от воли субъекта, регулирующий внешнее же поведение субъекта. Таким образом, хотя идея порядка одна, но ссылок на нее может быть много.

Эти ссылки классифицируются Вебером в типы легитимности - типы повседневной легитимации, имеющей отношение к правопорядку. "Порядок права" - само это выражение говорит о том, что в правовой системе легитимация в принципе черпается из самой системы. Эта всеобщая тавтологичность выполняет мощную гносеологическую (познавательную) функцию, поскольку знание здесь обусловлено непосредственно самим собой. В этом и заключается всеобщий принцип позитивизма как науки.

Но, возвращаясь к понятию правопорядка, можно утверждать, что норма права как элемент этого правопорядка есть норма не потому, что ее кто-то назначил быть нормой, а потому, что она есть норма по сути. Следовательно, чтобы назвать порядок правовым, этот порядок должен уже содержать в себе элементы права. Поэтому главный вопрос, как порядок получает эти самые элементы права, сводим к проблеме легитимации порядка. Легитимация порядка - это и есть механизм превращения порядка в правопорядок.

Легитимация, если пользоваться кантовским приемом определения сути вещей, возможна только в условиях правового сообщества, которое представляет собой определенную ступень цивилизации - вовсе не отдаленную, как могут подумать. Легитимность правопорядка, следовательно, есть его состояние в виде определенной группы норм, функционирующей в качестве известного правового масштаба. Иными словами, этот масштаб должен уже существовать и этот масштаб есть уровень развития цивилизации. Легитимность, соответствующая степени цивилизованности, таким образом, может изменяться вслед за изменениями самой системы правопорядка, которые спровоцированы внешними изменениями: войнами, революциями и т.п. Но степень легитимности не означает полную возможность ее упразднения вслед за умалением цивилизованности общества. Пока цивилизация сохраняет свою внутреннюю идею - то, что делает цивилизацию цивилизацией известного рода, - ее легитимация как правового сообщества гарантирована.

Механизм подобного превращения, или, точнее выражаясь, юридическая конструкция его, представляет собой конструкцию юридического факта. Поэтому первое, на что следует обратить внимание, это констатация известного принципа, без которого невозможна оценка (масштаба измерений) изменений с точки зрения права. Этот принцип звучит следующим образом: всякое изменение есть факт, но не всякий факт есть факт права. Революция не является фактом права или революция является фактом права - суть утверждения, основания которых должны быть раскрыты в проблеме легитимации.

Факт права, таким образом, как и механизм легитимации, - это событие, созданное по правилам, санкционированным правом.

Революция является фактом, созданным вопреки существующему правопорядку, она не есть факт права и как таковая представляет собой событие дисконтинуитета правового порядка: его разрыва и даже гибели. Следовательно, утверждение легитимности вновь созданного революцией правопорядка возможно исключительно только по основанию из него же самого. И это при условии, что революционный правопорядок считается правовым, т.е. этот порядок порожден новой идеей, вызвавшей к жизни новый цивилизационный тип. Но в этом, как и в другом, случае апеллирования к старому обществу (попытке установить правопреемство с ним) дисконтинуитет будет тем препятствием, которое не позволит говорить о новом обществе как о правовом.

Нельзя сказать, что ситуация выглядит безнадежной. Само право может самостоятельно преодолевать собственный дисконтинуитет, используя ряд юридико-технических приемов.

К первому мы отнесем прием юридической фикции или презумпции. Суть такой elegantia iuris будет заключаться в том, что дисконтинуитета как бы не существует. Обоснование этому приему можно найти в политической необходимости существования подобной фикции. Можно даже говорить о ее политической целесообразности. В противном случае, если этого не делать, придется признать возможность правотворения в обход существующих органов государства, уполномоченных заниматься легальным правотворчеством, в связи с чем вся система права подверглась бы испытаниям на прочность из-за политических разногласий господствующих в обществе сил, претендующих на свое особое правотворение.

Тем не менее недостаток этого приема коренится в его достоинстве. Главный правообразующий фактор в условиях фиктивности рано или поздно превращается в произвол политических лиц. В приеме фикции мы, иными словами, видим такое свойство права, как его консерватизм, нежелание его идти равно как на радикальные демократические, так и на антидемократические уступки в угоду "текущему политическому моменту" по форме, но не по существу.

Ко второму мы отнесем известный постулат, выработанный еще в эпоху Средневековья, - ex factis oritur ius. Данный постулат хорош в условиях становления действительно нового общества. Но его легитимирующая сила скажется только через довольно продолжительное время. В противном случае необходимо будет изыскивать средства доказывания, что сам факт, провоцирующий новое правовое состояние, создается в условиях порядка, хотя бы логически выводимого из правового статуса. Иначе сам принцип можно будет перефразировать: из силы создается право. Такое кулачное право чревато провоцированием нестабильности правовой системы, основанием которой служит.

К третьему приему относится известная конструкция causa remota или fons remota. Это то отдаленное основание, та первопричина правопорядка, которая неотделима от первоначальной идеи его самого - исторически данного цивилизационного типа государства и права. Но также фактически в рамках данной конструкции речь может идти о том, что революция сама по себе есть основание легитимации. Выше отмечалось, что современная концепция революции исходит из архетипа творения нового политического бытия, ближайшей формой выражения которого является идея прогресса.

Революция, таким образом, как causa remota может быть представлена в двух понятиях: 1) революция - акт восстановления прерванной линии прогресса (проклятый "старый режим" увел народ с проторенного пути к счастью); 2) революция - новый шаг навстречу самому счастью (прогрессу). Но идеологичность этих постулатов (их невозможно доказать средствами разума, в них можно только верить) есть главное препятствие на пути легитимации нового правопорядка средствами революции. Иными словами, главная проблема отдаленного основания легитимности правопорядка - действительно обнаружить это основание, найти эту первоначальную идею, лежащую в основании данного культурного исторического типа (цивилизации).

Вот три единственно допустимых правовых способа легитимации правопорядка. Веберовские типы легитимности, напомним еще раз, подходят для повседневности, т.е. для ситуации, когда субъект ежеминутно ставит под сомнение легитимность ситуации, в которой он находится. Правовая легитимность отлична от ситуационной тем, что она (а) длительна во времени и (б) только в исключительных случаях возможно сомнение в ее эффективности. Следовательно, эффективность является тем критерием, который позволяет судить о правопорядке как о легитимном порядке.

Формально эффективность права - это фактическая его соблюдаемость. Поэтому на первый взгляд кажется, что эффективность права сопоставима с санкцией права. Но это порочный круг, ибо самый верный признак силы права здесь сопоставляется с фактическим его неисполнением. Порочный логический круг образуется тогда, когда мы начинаем считать, что сила права зависит от частоты применения и меры силы санкции.

* * *

Выше мы отмечали, что выдающемуся русскому юристу Н.М. Коркунову принадлежит блестящая догадка о характере природы русского правопорядка и государства. Сейчас мы можем даже говорить, что в теории Коркунова содержится ответ на вопрос о causa remota русской государственности.

Напомним, он считал, что право, власть и государство в России представляют собой явления, обусловленные действием силы глубокого психологического порядка. Этот порядок, да извинят нам невольную тавтологию, есть не что иное, как представление подвластных о себе самих как о подвластных. Русский правопорядок, как и государство, таким образом, являлся идеальным проявлением верований русских людей, народов, населявших Россию и принявших ее подданство, в подчинение власти, носившей строго персонифицированные черты самодержавия! Характер этих верований носил формы личной доверительной связи с самодержцем. Причем важно подчеркнуть, что правовая форма русского самодержавия полностью определялась в рамках римско-правовой концепции власти принцепса: cum ipse imperatorper legem imperium accipiat (Gai. I. 5). Власть царя потому считается верховной и законной, что покоится на праве, установленном фактом силой causa remota. И именно этот исторически выпестованный в России тип политической власти и является основанием легитимности ее правопорядка.

Этот тип власти, что совершенно очевидно, представляет собой исторически заимствованный из Византии тип государственной власти. Фактически это римская государственно-правовая идеологема власти. Именно поэтому мы можем говорить до сих пор (будущее покажет) о России как о воплощении Третьего Рима, его государственно-правового порядка, который, напомним, с большой натяжкой можно считать монархическим по форме своего выражения. Безусловно, в России эта форма обрела истинно монархические черты, но характер экстраординарности заимствованной из Рима магистратуры, сами условия восхождения на трон русских самодержцев все время давали знать об этом ее происхождении.

Итак, власть (potestas), обусловленная русской исторической цивилизацией, ее форма, т.е. осознание подвластными своей зависимости от этой власти, и есть, мы утверждаем, та единственно возможная сила (causa remota), на которую позволительна ссылка при определении легитимности существующего в конкретный исторический момент режима (правопорядка) в России . Из этого постулата вытекает со всей неизбежностью ряд выводов, которые необходимо учитывать в дальнейшем. Первое - не всякий режим, правопорядок в России после 1917 г. и вплоть до сего дня может считаться легитимным. Второе, легитимность режимов после 1917 г., как правило, зависела исключительно от степени генетического родства данного режима с русской исторической формой власти. Из этого следует, что стабильность русской государственной власти серьезно нарушена.

Начало того или иного периода легитимности совпадает с тем или иным дворцовым переворотом. И нам сейчас предстоит найти причины этого.

Практика легитимации правопорядка в России.

1917 г. оказался переломным в судьбе России именно потому, что ознаменовал собой крушение русского исторического типа власти, в последующем только восстанавливаемого в довольно жалких формах на непродолжительные периоды времени. Корень всех бед, без сомнения, лежит в Манифесте Государя Императора Николая II от 2 марта 1917 г. Этим актом обладателю верховной власти в России (ст. 4 Осн. гос. зак. 1906 г.) было угодно отречься от престола, но при этом Император нарушил другое конституционное положение, запрещавшее отрекаться за кого бы то ни было, кроме как за самого себя.

Юристы Временного правительства, среди которых мы находим весьма компетентных: барона Нольде и Набокова (отца знаменитого писателя), сразу же обратили на это внимание. Какое-нибудь вразумительное объяснение этому факту они тем не менее дать не смогли. Есть лишь небольшие намеки, например, у Набокова, что царь это сделал скорее злонамеренно, отомстил, так сказать, своим гонителям. Впрочем, подобная тактика характерна для либералов, их вождь Милюков в своих обвинениях пошел еще дальше, дескать, царь сделал это так потому, что заранее предвидел крах демократии и поэтому рассчитывал вернуться снова на престол, прикрываясь заведомо недействительным характером своего Манифеста. Логика, надо сказать, примечательная, выдающая с головой своих авторов.

Вместе с тем можно предположить, что Государь действовал в смысле ст. 4 Конституции страны, наделявшей его правами верховной власти, в некотором смысле этой статье соответствует положение современной Конституции России, наделяющей Президента страны правами гаранта конституционного строя. Это нормативное положение тогда, как и сейчас, наделяет главу государства исключительной властью ("правом окончательного решения", воспользуемся гегелевским фразеологизмом), не ограниченной положениями самого конституционного акта, в случаях, когда обстоятельства затрагивают суверенитет страны. Разумеется, эти обстоятельства должны носить исключительный, катастрофический характер. В этом случае Манифест от 2 марта представляет вопреки строго юридическому (stricti iuris) мнению легальную базу для принятия престола великим князем Михаилом.

Власть Временного правительства при всей ее ущербности тем не менее являлась легитимной.

Дополнительную базу легитимации составляет Учредительное собрание, в подготовке созыва которого это правительство принимало самое непосредственное участие. Не случайно большевики будут оправдывать свой приход к власти тем, что они и только они способны созвать Учредительное собрание.

Декрет "Об учреждении Совета Народных Комиссаров" от 27 октября 1917 г. будет начинаться со слов: "Образовать для управления страной впредь до созыва Учредительного собрания временное рабоче-крестьянское правительство..." (СУ РСФСР. 1917. N 1. Ст. 1). Однако, свергнув законное правительство, пусть и временное, большевикам пришлось опираться на крайне шаткую в организационном отношении базу. Что такое Советы в правовом отношении? Советы этого периода представляют собой узкопрофессиональные или сословные общественные организации отдельных слоев населения России, причем слоев в процентном отношении составляющих в лучшем случае 1/10 часть от всего населения. Столько было рабочих и солдат в октябре 1917 г., на поддержку общественных организаций которых ссылались большевики? Крестьянские Советы не санкционировали переход власти в стране от Временного правительства к большевикам. Известно, что только к лету 1918 г. большевикам удалось уговорами и угрозами, расколов Всероссийский съезд крестьянских депутатов, где господствовали правые эсеры, слить его с Всероссийским съездом рабочих и солдатских депутатов.

Именно это событие позволило потом большевикам демагогически утверждать, что они опираются на волю большинства населения России. Фактически же большевики только укрепили власть своей партии. Крестьяне же как сословная группа совершенно терялись в механизме советской власти. Именно это облегчило, по мнению некоторых историков, большевикам дело раскрестьянивания России.

Разгон Учредительного собрания ознаменовал собой начало Гражданской войны, в ходе которой большевикам удалось силой оружия утвердить свою власть. Эта грубая сила и есть единственный ultima ratio советской власти все время ее существования. Относительная легитимность советской власти наступает тогда, когда народы, населявшие Россию, были поставлены перед фактом: либо продолжение коммунистического эксперимента, либо тотальное небытие. Дата наступления этого факта известна - 22 июня 1941 г. Народы выбрали первое, хотя вряд ли мы найдем еще пример такого сотрудничества граждан страны с оккупантами, какой дала Россия. Сотрудничество это в основном выразилось в службе, в том числе и военной, в армии противника! Дивизии, целые армии состояли из коллаборационистов. На сотрудничество с противником пошли целые этнические группы, нации страны!

Все это может говорить только о том, что Великая Отечественная война 1941 - 1945 гг. была еще и продолжением войны гражданской.

События августа 1991 г. ознаменовались впервые в истории России после 1917 г. прямым вовлечением народа в процесс делания собственной истории. Тем не менее вовлечение народа в борьбу с "путчем" можно считать еще одной до некоторой степени формой легитимности режима, вышедшего из крушения СССР. Последующие события могут быть оценены как своего рода процесс возвращения стране легитимной формы власти. Однако и здесь возникают довольно серьезные проблемы.

Одна из них - насколько можно считать Конституцию РФ 1993 г. легитимным актом. Это означает, насколько были соблюдены условия ее принятия, установленные единственным на тот момент источником власти в стране - Президентом. Основная ошибка власти заключалась в том, что Ельцин, обладая всей ее полнотой после октябрьских событий 1993 г., использовал такой старый и доказавший давно свою несостоятельность механизм легитимации, как народный референдум. Эффективность этого механизма исключительно низка. Необходимо устанавливать очень высокий порог явки избирателей и высокий процент большинства, голосующего за представленный на одобрение документ.

Здесь даже нельзя говорить об использовании механизма квалифицированного большинства. Это большинство должно быть практически единогласным. В противном случае такой акт можно менять сколь угодно раз, используя все тот же способ, которым его принимали.

Но дело в нашем случае даже не в этом. Сейчас уже мало кто помнит скандал, разразившийся после обнародования официальных данных по результатам референдума о принятии Конституции.

Весной 1994 г. было авторитетно заявлено рядом социологов, что конституционный акт не получил даже требуемого по ельцинскому закону большинства. Власть поступила вполне по-советски: бюллетени референдума были уничтожены, а скандал замяли. Неприятный осадок остался.

Однако у проблемы легитимации помимо внутренней есть еще и внешняя сторона - внешняя сторона легитимности власти раскрывается в институте международного правопреемства. Государства, как известно, имеют еще и внешнюю сторону своей субъектности, учет которой просто необходим при описании истории институтов государственной власти.

Легитимность власти и правопреемство.

Механизм правопреемства используется правом для преодоления дисконтинуитета правового порядка, возникающего в связи с объективной причиной - с физическим исчезновением носителя прав и обязанностей. Субъект как совокупность прав и обязанностей прекращает свое существование. Вместе с тем права и обязанности этого уже мертвого субъекта не исчезают, исчезает, мы хотим это подчеркнуть, только совокупность - их связь. Поэтому всегда и везде при возникновении подобных ситуаций возникает вопрос: что делать с подобными правами и обязанностями? В цивилистике проблема решается достаточно просто, через институт наследования права и обязанности переходят к новому субъекту, имеющему материальную связь с прежним.

Публичное право по определению не может пользоваться частноправовым механизмом, хотя раньше в истории поступали как раз именно так. Власть, будучи главным объектом публичного права, именно наследовалась. Насколько институт "преемника", получивший в последние годы в отечественной прессе слишком превратное толкование, может рассматриваться как институт частного права - это большой вопрос. Здесь нет матримониальной связи между носителями власти. Поэтому в публичном праве правопреемство означает заступление новым субъектом прав и обязанностей старого.

Собственно международное право в форме Венской конвенции о правопреемстве государств в отношении договоров 1978 г. так и определяет международное правопреемство. Мы хотим подчеркнуть, что речь идет именно о новых субъектах, а не о идентичных субъектах, чей континуитет не был нарушен, несмотря на существенные изменения в составе таких субъектов. Это очень серьезная теоретическая проблема, которую разбирать в настоящем учебнике не место.

Важно подчеркнуть, что сам факт заступления, его завершенность, эффективность, отсутствие правовых препятствий в виде правомерных притязаний третьих лиц - все это в совокупности позволяет говорить о том, что, несмотря на физическое исчезновение прежнего субъекта, новый, заступивший на его место, ничем не отличается от прежнего по совокупности прав и обязанностей. Понятно, что три революции и одна контрреволюция, за один только XX в. в России уничтожавших национальную государственность до основания, не могли не вызвать сомнений в том, насколько "наследник" Империи продолжал оставаться тем же субъектом, что и она.

Российская Федерация - продолжатель СССР и правопреемник Российской империи.

Разумнее освещение этого вопроса начать именно с конца. Итак, доктрина продолжательства была провозглашена 21 декабря 1991 г. на заседании Совета глав стран СНГ в Алма-Ате.

Страны-участницы согласились, что Россия (Российская Федерация) продолжит осуществление прав и обязанностей СССР как страны - члена ООН. 24 декабря 1991 г. Президент России уведомил в своем письме Генерального секретаря ООН о совершившемся факте. Двумя днями позже последовала нота МИД России Генсеку ООН с аналогичным заявлением. 13 января следующего уже 1992 г. МИД России выступил перед главами дипломатических миссий, аккредитованных в Москве, с нотой, в которой расширил понятие "продолжательство" на совокупность всех прав и обязанностей бывшего СССР. В ноте говорилось: "Российская Федерация продолжает осуществлять права и выполнять обязательства, вытекающие из международных договоров, заключенных СССР, а правительство Российской Федерации будет выполнять вместо правительства Союза ССР функции депозитария по соответствующим международным договорам".

Эта четкая позиция России нашла полное понимание практически у всех стран, с которыми СССР на тот момент поддерживал дипломатические отношения. Государства либо прямо, как это сделали в своем заявлении от 25 декабря 1991 г. страны ЕС, либо косвенно признали факт продолжательства Россией прав и обязанностей СССР. Факт признания вытекает, в частности, из того, что иностранные послы не были переаккредитованы российским МИДом, как то было бы необходимо в случае правопреемства. Аналогичным образом бывшие советские послы автоматически получили статус послов России за рубежом. Россия приняла на себя обязательства по всем государственным долгам СССР и начала процесс переоформления государственной собственности СССР, находившейся за рубежом, на себя. Правда, этот процесс проходил не без трудностей, но к 1993 г. они в основном были устранены.

Исключение составляет вплоть до сего дня позиция Украины.

Украина как новое государство, образовавшееся в результате распада СССР, вынуждена была осуществить правопреемство в отношении тех прав и обязательств бывшего СССР, которые были непосредственно связаны с территорией этой бывшей союзной республики. Таково в общем требование современного международного права. Некоторые попытки Украины претендовать на права СССР в целом (речь шла о владении ядерным оружием, стратегическими вооружениями, оставшимися на ее территории после крушения СССР) встретили резкий отпор прежде всего со стороны Запада, в частности США. Только в 1996 г. Украина передала России оставшееся у нее ядерное вооружение.

И эта проблема в целом была решена. Но одновременно с этим Украина продолжила предъявлять претензии на часть государственных активов СССР.

Вкратце проблема заключалась в том, что страны, образовавшиеся в результате развала Союза, попытались изобрести велосипед там, где международное право давно создало приемлемый механизм.

Речь идет о так называемых агрегированных показателях, согласно которым предлагалось делить госдолг (la dette publique) и госимущество Советского Союза. Международное право говорит о долгах, связанных с территорией, отколовшейся от прежнего государства, и никаких показателей не знает.

Поскольку практика показала, что все страны, за исключением России, платить по долгам не могут, то к 1993 г. и был сформулирован так называемый нулевой вариант. Россия брала на себя весь долг, но взамен получала права на все имущество Союза за рубежом.

Этот в целом здравый, хотя как всегда слишком альтруистский со стороны России, жест понимания у украинских чиновников не нашел. Вплоть до сего дня Украина не платит по своей части долга бывшего СССР и где только может предъявляет в иностранных судах иски к России, пытаясь отсудить хоть часть чужого имущества; она остается единственной страной, не признающей широкой трактовки факта продолжательства России в отношении прав и обязанностей СССР.

Доказанный международной практикой факт продолжательства России позволяет по-новому взглянуть с юридической позиции на сам факт развала СССР. Развал или распад, как еще иногда говорят, СССР преподносится чаще всего как случай dismembratio - распад единого государства на несколько независимых частей. Но практика свидетельствует об обратном. Произошел раскол и отпадение от государства некоторых его частей. Такое заключение позволяет сделать факт установленного продолжательства Россией прав и обязанностей бывшего СССР. Не случайно доктрина современного международного права говорит о России как о "epine dorsal" - "становом хребте" СССР [Buhler. 2001. С. 159]. Этот механизм автоматически продолжил существование правосубъектности Союза ССР в правосубъектности Российской Федерации, тогда как отколовшиеся части - новые независимые государства - смогли преемствовать только ту совокупность прав и обязанностей СССР, которая имела четкую связь с территорией этих государств.

Гораздо более сложной является позиция России (РСФСР, а потом и СССР) как правопреемника Российской империи. Сложность эта заключается во многом в том, что собственная позиция русских коммунистов и обслуживавшая их интересы советская доктрина международного права позволяли ставить под вопрос саму возможность преемства РСФСР - СССР в отношении Империи.

Большевики, как известно, вообще сначала утверждали, что у пролетария отечества нет, нет и государства. Они отказались от выполнения союзнических обязательств, практически от всех договоров бывших правительств страны. В первые годы их правления от территории России практически ничего не осталось. Они выпустили декрет об аннулировании всех государственных долгов Империи и Временного правительства. Они, можно сказать, отказали в факте существования не то что совокупности прав и обязанностей Российской империи, они отказали в существовании самим правам и обязанностям. Они, конечно, не были первыми. До них нечто подобное попытались сделать якобинцы в Конвенте, объявив об отказе Франции от всех прежних договоров. Жизнь показала неправоту якобинцев, большевики тоже не составили исключение.

Тем не менее советская юриспруденция в доказательство правоты идеологических лозунгов большевизма выработала доктрину нового социального типа государства, которая позволяла отрицать возможность правопреемства СССР прав и обязанностей царского режима. Сейчас, конечно, не время называть фамилии, хотя обычно авторы обижаются, когда цитируются их мысли, но не приводится имя их автора. Многие из них в могиле. Но пример их показателен, особенно для будущих поколений юристов. Суть советской концепции заключалась в следующем: революция изменила природу власти и юридическое олицетворение этой власти; государство диктатуры пролетариата является высшим типом государства; все государства буржуазного типа не идут с ним ни в какое сравнение.

Теоретически подобная доктрина, разумеется, является нонсенсом. Дает о себе знать прежде всего общая теоретическая невозможность совмещения юридической формы государства и его социального типа. Так, грубо говоря, рабовладельческое государство, воспользуемся терминологией этих господ, может быть и демократией, и деспотией. Буржуазное государство может быть и тоталитарным (нацизм), и демократическим. Социальный тип государства на форму отправления государственной власти не влияет. Пресловутое понятие типа государства не может влиять на его форму, поскольку определяющей для формы государства является власть. А власть всегда и везде есть одно и то же явление: и в Африке, и в Европе, и в Японии, и в России. Могут быть особенности ее осуществления, которые являются предметом изучения. Сама же власть по своей сути есть одно и то же, несмотря на то, есть ли она власть пролетариев, буржуев или фараонов.

Жизнь как всегда расставила все по своим местам. По мере укрепления Советской власти, побед в Гражданской войне позицию поменяли сами большевики. Очень быстро стало понятно, что радикальное неприятие всех договоров и обязательств Российской империи самим же большевикам будет выходить боком. Подобная азиатчина еще никого к добру не приводила. И фактически и юридически большевики признали и царские долги и договоры, сделав, впрочем, ряд важных оговорок.

Основанием к признанию большевиками преемства РСФСР, а потом и СССР в отношении прав и обязательств Империи служил принцип международного права, выработанный еще на Лондонской конференции 1831 г., регулировавшей последствия революции в Бельгийском королевстве, расколовшей его на две части. Тогда, как и вплоть до сегодняшнего дня, действует четкий принцип: "Согласно общему основному началу трактаты не теряют своей обязательности, каким бы изменениям не подвергалась внутренняя организация народов (l'organisation interieur despeuples)". Однако к началу XX в. международное право выработало ряд ограничений этого принципа.

Так, безусловно не имели смысла договоры политического свойства с прежним режимом, павшим в результате революции или государственного переворота. Категория политического договора весьма объемна, чем большевики и воспользовались. Для них политическими стали все военные соглашения России с союзниками, все договоры Империи, устанавливавшие для ее контрагентов полуколониальный статус существования, - так называемая категория неравноправных договоров. К политическим большевики отнесли все экономические соглашения прежних правительств.

Но одновременно с этим Советская Россия объявила о правопреемстве в отношении договоров, гуманизирующих ведение войны. Это прежде всего знаменитые Гаагские конвенции Второй конференции мира, проходившей в 1907 г.: Петербургская декларация 1868 г. об отмене взрывчатых и зажигательных пуль, Парижская декларация 1856 г. о морской войне и др. Вместе с тем некоторые важные конвенции Россия не признала. Только в 1942 г. обстоятельства вынудили Правительство СССР заявить о соблюдении на основе взаимности Гаагской конвенции 1907 г. о режиме военнопленных.

Именно этот факт использовали нацисты в оправдание бесчеловечного обращения с советскими военнопленными. Также было признано довольно большое количество международных конвенций научно-технического и культурного свойства. Например, Всемирная почтовая конвенция 1874 г., Парижская метрическая конвенция 1875 г., Парижская автомобильная конвенция 1909 г., Брюссельская конвенция относительно оказания помощи и спасания на море 1910 г. и др. Стоит отметить, что к довольно большому кругу подобных конвенций СССР присоединялся в порядке правопреемства в 1930-х и 1950-х гг.

Объяснение этого мы можем найти, пожалуй, только одно. СССР все годы своего существования в целом проводил довольно изоляционистскую политику, доступ в страну иностранцам был существенно затруднен, советские граждане только в виде исключения выезжали за границу. Но время от времени случались периоды, когда Союз был заинтересован в интенсификации научных и культурных связей с заграницей, базой этих отношений и служили подобные конвенции.

РСФСР - СССР правопреемствовал в отношении всех пограничных трактатов и договоров Российской империи, но, разумеется, с теми ограничениями, которые были установлены самим фактом поражения страны в Первой мировой войне, и последствиями, вызванными революцией.

Советская Россия преемствовала в отношении долгов прежнего правительства. Правда, сначала было заявлено, что никаких долгов она платить не собирается. Декрет ВЦИК от 21 января 1918 г. гласил: "Все государственные займы, заключенные правительствами российских помещиков и российской буржуазии, перечисленные в особо публикуемом списке, аннулируются (уничтожаются) с декабря 1917 г. Декабрьские купоны названных займов оплате не подлежат. Равным образом аннулируются все гарантии, данные названными правительствами по займам различных предприятий и учреждений. Безусловно и без всяких исключений аннулируются все иностранные займы" (СУ РСФСР. 1918. N 27. Ст. 353) . Но уже четыре года спустя Декларация о международном положении РСФСР, принятая IX Всероссийским съездом Советов, гласила: "Всероссийский съезд, признавая в принципе не обязательной для трудящихся масс, освободившихся от гнета деспотического правительства, уплату долгов этого правительства, съезд усматривает в признании старых царских долгов с применением льготных условий уплаты неизбежную уступку буржуазным правительствам в вышеуказанных целях" (СУ РСФСР. 1922. N 5. Ст. 50).

Тогда, как, впрочем, и сейчас, вопрос о долгах являлся одним из центральных, животрепещущих вопросов международного права. К началу XX в. международное право уже знало несколько общих принципов, которыми большевики и воспользовались. Эти принципы сводятся к нескольким положениям: долги нельзя взыскивать силой, военные долги возмещению не подлежат, долги следует возвращать, особенно те, которые были сделаны с одобрения народного представительства. Напомним, что согласно ст. ст. 72 и 74 Осн. гос. зак. Российской империи государственные заимствования после 1906 г. делались в порядке, предусмотренном для утверждения государственной росписи доходов и расходов, что означало их фактическое утверждение Государственной Думой. Кстати, у нынешней Думы такого права нет. Следует напомнить также, что правительство Империи тратило эти заимствования на строительство железных дорог и индустриализацию страны.

Однако положение осложнялось тем, что к требованию уплаты долгов присоединены были требования возмещения экспроприированной собственности иностранных подданных. Особенно резко это требование прозвучало на конференции в Генуе в 1922 г. Для большевиков последнее было неприемлемо, так как это в корне расходилось с их политикой обобществления собственности. Ставить ее под угрозу коммунисты не решились, поэтому вопрос о долгах в Генуе так и не был решен, но на этой конференции большевики их признали, хотя и выдвинули встречную претензию на удовлетворение ущерба, причиненного интервенцией.

Тем не менее постепенно и последовательно вопрос о долгах решался. В том же 1922 г. большевики подписали с Германией договор в Рапалло, которым аннулировались все долговые обязательства России по отношению к Германии. А Германия, напомним, до войны была нашим крупнейшим инвестором. Хотя истины ради следует указать, что формула отказа Германии от долгов предполагала, что если Россия будет платить по долгам третьих стран, то отказ Германии нуллифицируется. В 1924 г. удалось урегулировать вопрос о долгах с Великобританией. При дипломатическом признании de iure Советского правительства был заключен договор об аннулировании долговых требований туманного Альбиона к России. Правда, соглашение это не было ратифицировано, но, судя по всему, соблюдалось впоследствии. Этот же механизм был выбран и при признании Советской России другими иностранными державами. В том же 1924 г. от долговых претензий к России отказалась Италия, Норвегия и другие государства, объявлявшие о своем дипломатическом признании Советов. Нельзя сказать, что отказ от долгов был актом благотворительности со стороны западных стран. Все они без исключения в обмен на отказ от долгов получали крупные торговые и экономические преимущества в России.

Особое развитие получил вопрос о старых долгах в отношениях с Францией. Французы, пожалуй, были самыми крупными кредиторами России. Собственно, держателями русских ценных бумаг в основном были как раз рядовые граждане, а не финансовые учреждения. Граждане - это голоса на выборах, поэтому ни одно правительство Третьей республики не рисковало отказываться от долговых претензий. После отказа большевистской России платить по долгам правительство Франции экспроприировало всю русскую государственную собственность, но направило вырученные от этого деньги не на погашение долга, а на финансирование интервенции против Советов! Тем не менее в 1927 г. под давлением Франции Советское правительство пошло на полное признание долговых обязательств, обязуясь уплачивать в течение 62 лет ежегодно по 22 млн. руб. в погашение долга.

Однако это предложение не нашло сколько-нибудь осязаемой формы воплощения. Только в 1996 г. правительство Российской Федерации (в рамках комиссии Черномырдин - Жюппе) окончательно урегулировало этот вопрос, согласившись погасить определенную особым образом задолженность в сумме около полумиллиарда долларов. Насколько этот шаг был оправдан, спорить стоит даже сейчас.

Во всяком случае, сумма дореволюционного публичного долга страны была подвержена банальной амортизации, но никак не процентному приращению.

Военных долгов тем не менее Советская Россия так и не признала и не заплатила. Единственное исключение - долги СССР по ленд-лизу в годы Второй мировой войны, но их выплата была увязана с получением кредита, предоставить который США отказались.